перетащил гальванометр в безопасный угол палатки и достал нож, чтобы распороть брезент полога, как вдруг материя треснула – гляжу: по ту сторону трещины Алексеич в одном белье и с треногой теодолита в руках.

– Да, натерпелся я сегодня страху, – сказал Миляев. – У входа – трещина, и прямо к астрономической площадке идёт. Теодолит накренился. Вот-вот в воду шлёпнется. Я его успел оттащить. Вдруг чувствую – ноги холодит. Мама родная, так ведь я босиком на снегу стою. Кинулся обратно в палатку, только успел ноги в унты всунуть, опять как толкнёт. Я хвать хронометры – и ходу. Тут доктор, к счастью, подоспел.

Вот и кончилась наша относительно мирная жизнь. Две большие трещины пересекли льдину, расколов её на несколько частей. Одна из них протянулась извилистой линией от северной кромки льдины к старой «датской палатке» с приборами, прошла под палаткой-баней, затем скользнула к рабочей палатке Миляева, разрушив по дороге снежный тамбур его жилой палатки. Затем сделала крутой поворот, уничтожив астрономический павильон, едва не утопив теодолит, чудом устоявший на её краю. Отсюда она, круто повернув, нырнула под мою палатку и, наконец, в пяти метрах от градиентной мачты слилась со второй трещиной. Вторая трещина, образовавшаяся у северного конца поля, пересекла аэродром и прошла около радиостанции и жилой палатки гидрологов, отделив их от лагеря вместе с автомобилем, складом продуктов, газовыми баллонами.

Время от времени с уханьем обваливается где-то в воду подмытый водой снежный пласт. Заунывно стонет в торосах ветер. Над станцией плывёт ночь, и только дрожащий зеленоватый луч северного сияния равнодушно скользит по горизонту. В ночь с 5 на 6 февраля на вахту заступил Гурий Яковлев. Дежурство выдалось у него хлопотное. В разных концах льдины раздавались трески и шорохи – это то сходились, то расходились края трещин.

Да и нам было не до сна. Лишь под утро природа, видимо, утомилась. Горизонт окрасился алой полоской зари. Хотя до появления солнца остаётся не меньше месяца, но сумерки с каждым днём становятся всё светлее. Теперь «на улице» можно не только обходиться без «летучей мыши», вечно коптящей и гаснущей, но даже книгу читать. К сожалению, сейчас нам не до книг. А ледовая обстановка с каждым днём становится всё тревожней. Молодой лёд, надёжно служивший буфером столько времени, оберегая нас от натиска окружающих полей, превратился в беспорядочное месиво. Куда ни глянешь – всюду торчат груды торосов. Трещина, отрезавшая нас от аэродрома, непрерывно дышит, плещет чёрной водой. Края её то отходят на несколько метров, то сходятся, противно скрежеща. А тут ещё запуржило.

Теперь мы спим урывками, не раздеваясь, готовые по первому сигналу покинуть палатки. Но наша палатка внушает особенные опасения. Если при подвижке завалит вход-лаз, то из неё не выберешься. Мы даже подумываем, не переехать ли в комаровскую палатку-мастерскую: чёрт с ним, с холодом, зато безопаснее.

– Да не завалит нас, – неуверенно сказал Дмитриев, – не должно завалить. А в комаровской палатке мы скорее околеем от холода, чем провалимся в трещину.

– Может, раскопаем лаз пошире и сугроб у входа сроем? Легче будет выбираться в случае полундры, – предложил я.

Мы долго спорили, обсуждая возникшую ситуацию, я невольно вспомнил историю с примусами – а может, и не взорвутся… Хорошо, что Комаров настоял и уговорил меня не дожидаться, пока они рванут. В итоге мы избрали известную формулу легкомыслия – авось пронесёт – и остались на старом месте. Но вход всё же расширили и сугроб перед палаткой срыли напрочь.

6 февраля

Всё тревожнее становится обстановка на нашей льдине. То в одном, то в другом конце лагеря раздаётся грозный треск, и льдину встряхивают резкие толчки. Только к утру природа дала нам передышку. Ветер стих, разогнав тучи, на небе загорелись звёзды. Радостным событием стало появление узкой розовато-фиолетовой полоски. Ур-ра! Ур-ра! Заря! К полудню она расширилась, превратившись в светлую дорожку на восточной стороне неба. Стало настолько светло, что можно было без особых усилий прочесть журнальный текст. Явным поводом к улучшению моего настроения было появление в кают-компании Гурия. Он с бодрым видом заявил, что готов заступить на дежурство. Гурий в сопровождении Вани Петрова совершил «генеральный» обход окрестностей лагеря и записал в вахтенный журнал: «Всё ледяное поле, на котором базировалась станция, разломано, и трещины прошли по всевозможным направлениям. Местами лёд разломан на мелкие куски, где образовалась целая сетка трещин. Жилые палатки оказались расположенными в вершине узкого клина, зажатого между двумя ледяными массивами. На север от него протянулись широкие трещины, заполненные чёрной водой. Разводья шириной до 50 метров. Тишину то и дело нарушает треск ломающегося льда. На дежурство теперь выходим только вдвоём и всегда носим с собой ракетницу, чтобы подать сигнал в случае опасности. Всё самое ценное – журналы наблюдений, протоколы исследований, рабочие дневники тщательно упакованы в чемоданы и сложены на нарты на открытом месте. Их будем спасать в случае опасности в первую очередь. Несмотря на опасную обстановку, научные наблюдения не прерываются. Повреждения, вызванные последним торошением, постепенно устраняются. Широкая трещина, разделившая лагерь на две неравные части, продолжает «дышать», с хрустом ломая образующийся молодой лёд. Ну и февраль. Прошла всего неделя, а неприятностей выше крыши. Хорошо, что в этом месяце всего двадцать восемь дней».

Поскольку подвижки временно прекратились, мы занялись наведением в лагере порядка: перенесли палатку Миляева в безопасное место, обнесли стенкой новый астрономический павильон, навели через трещины, которые уже затянуло молодым льдом, мостки из широких досок. Подняли и надёжно закрепили радиомачты. Только ветряк так и остался лежать на снегу: второй такой толстой балки-станины в лагере не нашлось.

Жизнь постепенно входила в свою привычную колею.

7 февраля

Последние несколько дней Ропак проявлял странное беспокойство. Он бегал по лагерю, что-то вынюхивал, засовывал свой нос между ящиками и мешками. Причину столь странного поведения нашего любимца открыл Курко. Разбирая ящики из-под старых аккумуляторов, он наткнулся на тушку песца.

– И откуда он только взялся, – сказал Щетинин, разглядывая неожиданный трофей. – Наверное, его под ящики Ропак загнал, там он и подох. А может, его и сам Ропак придушил, видишь, пятна крови на шкурке.

Это был единственный песец, ставший нашей добычей. Правда, осенью строчки из следов на снегу видели многие. Но живой зверёк так и не попадался.

Хитрые, осторожные, они были неуловимы. Капканы, расставленные Курко по всем правилам охотничьего искусства у медвежьих туш, лежащих в сугробах с самого лета, продолжали пустовать. Но сам факт, что песцы забираются так далеко от земли, должно быть,