– О великий Зверь, я знаю, что ты можешь убить нас в любую секунду, но подожди хоть немного! – У Генри дрожала челюсть, голос срывался, но он изо всех сил старался говорить уважительно, как учил Эдвард. – Ты ведь сам хотел, чтобы мы пришли сюда. В первый раз ты заманивал нас песней, но птицы не дали закончить. И тогда ты нас пригласил по-другому. Ты сам сказал нам, что вылечишь свои раны за сутки и что собираешься напасть еще на три деревни. Ты не проговорился, ты хотел, чтобы мы нашли тебя здесь. Почему?

Зверь улыбнулся – и Генри наконец понял, что изменилось с тех пор, как они виделись в последний раз. Сейчас Зверь выглядел пугающе похожим на человека.

– И почему ты думаешь, что я тебе отвечу? – спросил он таким голосом, будто все это его даже забавляло.

– Люди перед дракой всегда рассказывают, что собираются делать. Заявляют о намерениях. Такая традиция, – вдохновенно сказал Генри, и Зверь захохотал, хлопнув себя по животу.

– Вот как? Ну, изволь. Я хотел, чтобы вы пришли, потому что здесь мне легче забрать твой дар, и…

Последнее слово перешло в рычание, потому что отец, который бесшумно подкрадывался к Зверю сзади, ударил его мечом по лапе. Вот только клинок безобидно соскользнул с чешуи – Зверь ловко увернулся и отскочил. Отец напал снова, но Зверь опять уклонился, пытаясь сбить отца с ног и ударить об стену, – а дальше все слилось в мелькание серебристого меча и огромных черных лап. Генри отстраненно подумал, что надо бы спрятаться, как сделали Эдвард и Лотта, – он уже несколько минут назад потерял их из виду, – но так и не встал с места.

Зверь дрался на четырех лапах, как рысь, двигался быстро и точно, под чешуей перекатывались толстые мышцы, и Генри с каким-то непонятным ноющим чувством понял, что не продержался бы против него и минуты. Это чувство затапливало его с головой – не страх, не злость, но что-то мощное и непоправимое, оглушительное, как горный обвал, и Генри долго искал ему название, прежде чем понял: это ощущение мучительной, бесконечной любви. Отец вернулся ради него. Сражался с ужасной тварью ради него. Отец боялся за какую-то старую тайну, он всегда делал лишь то, что ему выгодно, и его не волновали разрушения, которые может причинить королевству Зверь. Он был злодеем и преступником, он убил Сиварда и Тиса, но сейчас Генри было все равно, потому что отец дрался, чтобы защитить его. И Генри страдал от любви, как от боли, это огромное неловкое чувство ворочалось в его сердце, как медведь в берлоге. Ему казалось, что он понял в жизни главное, и никакие другие знания ему больше не нужны.

А потом сквозь это сияющее марево пробилась новая мысль. Зверь не просто дрался – он следовал какой-то причудливой, почти человеческой тактике: делал ложные выпады, предугадывал движения отца, заманивал его на груды золота, чтобы у него завязли ноги. Отец был сильным и умелым воином, он обращался с мечом так, будто это не тяжеленный кусок железа, а ветка дерева, и если бы он сражался с обычным животным, хоть один его удар давно достиг бы цели. Но чудовище не подпускало его близко, изматывало, ускользало ловко, как змея. До Генри медленно начало доходить: в таком бешеном темпе прошло уже несколько минут драки, и отец начал выдыхаться. А Зверь – нет: он будто нарочно берег силы, тянул время, выжидал подходящий момент для атаки в полную силу. Генри сжал зубы так, что заболела челюсть. Он понял, с той самой внезапной ясностью, про которую говорил ему Эдвард: отец проиграет этот бой. Скоро он пропустит удар, не успеет всего на долю секунды, и Зверь ударит его об стену, подберет выпавший меч, который в огромной лапе будет казаться тонким, как щепка, и вгонит его отцу в грудь.

Генри ничего не знал о любви, до этой минуты он даже всерьез не думал о том, что люди под ней подразумевают, и не был готов к тому, что произошло дальше. Оказалось, у любви есть и обратная сторона, побочное действие, которого он не ожидал. Если тому, кого ты любишь, что-то угрожает, ничто тебя не остановит. Ты можешь сколько угодно говорить себе, что не нужно вмешиваться, – а сам уже мчишься на помощь.

На этот раз огонь ничего ему не нашептывал, не уговаривал поддаться, – просто охватил его, как пламя охватывает сухую траву. И Генри с запоздалым, мимолетным ужасом понял: все, что внутри него так долго сопротивлялось, от этого отчаянного приступа любви вдруг стало мягким и податливым, и огонь вошел в его сердце легко, как нож в мягкую землю. Отец споткнулся и едва успел откатиться от удара лапы, и Генри плавным движением поднялся на ноги. В следующую секунду в нем не осталось ничего – ни любви, ни страха. Только огонь. И когда он шагнул вперед, чувствуя на своем лице чужую улыбку, он знал, что сейчас уничтожит Зверя, заберет его силу, всю, без остатка. Он сделал несколько спокойных, пружинистых шагов, наслаждаясь каждым движением своего тела. Зверь считает себя величайшим хищником? Ну уж нет. Величайшего он сейчас встретит.

Генри прошел полпути и как раз начал снимать перчатки, когда ближайшая куча золота внезапно съехала вниз, сбив его с ног. Он рывком выбрался из-под груды тяжелых монет, но встать не успел – кто-то навалился сверху, вдавливая его обратно в золото. Генри дергался и рычал, хрипло, дико, захлебываясь слюной, но тяжесть со спины сбросить не получалось, мало того – скользкая, пахнущая кровью рука легла ему на затылок, прижав лицом к золотым монетам с такой силой, будто пыталась его в них утопить. Воздух стал горячим и душным, словно раскалился докрасна, и Генри забился, собирая все силы, чтобы перевернуться и уничтожить врага. Он весь был чистой яростью, и до него не сразу дошло: ему очень больно, эта боль вспыхнула в голове так остро и ярко, что он с трудом сообразил, откуда она взялась.

Понимание пробилось к нему медленно, будто вязло в тумане, заполнявшем голову: от соприкосновения с его лицом холодные монеты нагрелись так, что теперь обжигали его самого. Генри в панике попытался вытащить руки, придавленные чужими коленями, но ничего не вышло, – и вдруг к его затылку, рядом с ладонью, топившей его в золоте, прижалось чье-то лицо. Огонь внутри него заметался, сбитый с толку сразу двумя немыслимыми вещами – ощущением ожога и тем, что кто-то не боится прикосновения к раскаленной оболочке, которая защищает его хозяина. Перед тем, кто несет смерть, надо склоняться в страхе, но вместо этого кто-то касался его щекой и что-то говорил, – Генри не разбирал слов, только чувствовал, как двигаются губы, прижатые к его уху. В красной тьме, где он барахтался, не было имен, не было причин и следствий, огонь хотел только убивать, уничтожать, брать чужие силы, ему не было в этом равных, но он не понимал, что происходит, а разбираться в сложных ситуациях без хозяина не умел. Огонь яростно зашипел, как разгоряченный схваткой зверь, которому приходится отступить, и Генри со стоном открыл глаза. Красное марево в его голове вдруг пошло прорехами, и ему показалось, что он падает снова, на этот раз – вверх. Чьи-то слова сливались в далекий гул, но с каждой секундой Генри различал их все лучше, словно они пробивались к нему сквозь туман:

– Тихо, тихо, тихо. Вернись, возвращайся, это не поможет. Я держу тебя, все хорошо, успокойся, я держу.

Генри обмяк – бешеная сила, заставлявшая его драться, иссякла. Он как будто вернулся из далекого путешествия, но, кажется, прошло не больше минуты – неподалеку по-прежнему раздавался звон меча и тяжелое дыхание чудовища. Генри попытался убрать лицо от раскаленных монет, и на этот раз ему не помешали, наоборот – перевернули на спину.