Длинное приземистое здание было уже совсем рядом, когда Генри что-то остановило, и он настороженно огляделся, но вокруг было тихо. Он стоял рядом с ветвистым кленом, листья на дереве уже почти раскрылись, и среди них не было видно ни птиц, ни зверей. Генри обошел дерево кругом и почувствовал что-то странное: как будто он уже был здесь раньше. Не четыре дня назад, нет, – гораздо раньше.

Генри хотел было пройти мимо, – мало ли что почудится от усталости, – но снова вспомнил мудрецов с их невидимыми мостами и веревками, мудрецов, которые верили, что доверять можно не только глазам. Глаза говорили ему, что он видит это дерево в первый раз, но было что-то другое, глубоко внутри, – и именно это необъяснимое чутье заставило его сесть и запустить руки в мокрую весеннюю землю между корней.

Он копал, отбрасывая влажные комья в стороны, новорожденные листья клена слабо шумели над головой, и даже этот звук казался знакомым. Генри хотел уже прекратить, чтобы не чувствовать себя так глупо, но тут рука наткнулась на что-то твердое, и сердце у него медленно поползло вниз. Он вдруг понял, что найдет, еще до того, как заставил себя отбросить несколько пригоршней земли и вытащил деревянный меч, покрытый серебристой краской.

Генри сел, тупо глядя на него. На рукоятке была старая подпалина, и Генри показалось, что в голове у него что-то пошло трещинами и рухнуло. Та темная область, которая подбрасывала ему слова и клочки воспоминаний, вспыхнула, будто в ней зажгли свет, и Генри вспомнил, откуда взялась подпалина и почему она так жутко, смертельно напугала его. Вспомнил, как господин Теодор едва не лишился лапы. Вспомнил, кто учил его складывать салфетку в виде зимней звезды и пел ему песни.

Все, что пел ему Эдвард под дождем, казалось таким знакомым, потому что они оба слышали это от одного и того же человека. Генри прижал к себе меч и уперся лбом в колени. Он понял, кого Эдвард напомнил ему, когда постригся. Самого себя, много лет назад.

Дрозд-разбудильник оказался прав: в день, когда Генри проснулся от его пения, ему сопутствовала удача, потому что Эдвард сбежал вслед за ним. Не волшебство уничтожило заклятье Джоанны, а путешествие, которое важнее места назначения. Эдвард все время невольно задевал воспоминания, которые Джоанна убрала под замок, и это подтачивало стену в его памяти, как вода подтачивает камень, – господин Теодор просто стал последней каплей. Мама ведь сказала: память – это тоже волшебство.

«Прятки, Роб? Место подходящее».

«Вернись. Возвращайся».

Генри медленно поднял взгляд на слова, которые вчера написал на стене конюшни от лица Эдварда. Они не изменились, изменился только смысл.

«Папа, я жив и скоро вернусь домой».

Генри сжал меч так, что чуть не переломил его пополам. Освальд врал ему в главном. Врал, что он – его отец. На секунду Генри показалось, что от ненависти он сейчас ослепнет, – но она схлынула так же быстро, как пришла.

Он упал спиной на траву и засмеялся, глядя, как белоснежная громада дворца просвечивает сквозь кленовые ветки. Генри смеялся, пока не заболело в груди, смеялся, пока окончательно не поверил, что потерянные сокровища иногда возвращаются, смеялся, пока внутри него не исчезло что-то уродливое, искореженное и темное. Какой же он болван, что не догадался раньше. Он же знал: королевство вечно стремится повторить старые сказки на новый лад.

«Жил-был король, и было у него два сына: старший умел исцелять прикосновением, а у младшего был дар огня».