Хотела бы я знать, ходит ли Садовник к исповеди? Я видела крест на его груди, только вот не помню, сколько там было перекладин. К тому же разглядеть его в густой светлой шерсти было довольно трудно. Я спрятала вещи в ящик, высушила волосы, надела форменный халат на голое тело – что строжайше запрещено, но кому какое дело? – и пошла в процедурную. В коридоре было душно, как в преисподней: снова сломались кондиционеры, надо позвонить администратору. На животе у Садовника тоже много шерсти, крепкие тугие завитки, римские гетеры точно такие накручивали себе вокруг лба. Ноги же у него, наоборот, совершенно гладкие. Странное устройство. Почему, черт возьми, о чем бы я ни думала, с чего бы ни начинала, я всегда заканчиваю мыслями о теле Садовника?

* * *

С тех пор как я устроилась работать в отеле, мой дневник стал похож на записки сумасшедшего, думала я, пробираясь в высокой траве по направлению к конюшням.

Убийца чудится мне в каждом мужчине, способном удержать в руках удавку, даже если это забавный старик, с которым я пью белое вино на пляже. Разве не странно, что первым подозреваемым в моем списке стал именно Риттер?

Помню, как Секондо позвал его готовить приправу из кильки, хотя терпеть не может постояльцев, шатающихся по кухне. Кильку привезли из Четары в негодной бочке из-под вина, и повар заметался в панике, потому что был на кухне один, а кильку нужно сразу засыпать солью, не медля ни минуты. Одно дело разобраться с корзиной анчоусов: оторвать рыбкам головы, разложить по банкам, засолить и прижать камнями, а другое дело – бочка, которую четарец катил по аллее на кухню, вздыхая и кряхтя. Повар позвал Риттера, скучавшего на террасе, тот явился, получил клеенчатый фартук, и они затанцевали вокруг горы кристаллической соли, насыпанной посреди стола.

Мне кажется, анчоусы остро пахнут зимой, хотя настоящей зимы я пока что не видела. Для этого нужно ехать в Милан или еще севернее, в Больцано.

Как только история с гарротой разъяснилась, я вычеркнула Риттера с облегчением, но уже почувствовала свинцовый привкус безумия на языке – с детства его помню, такой бывает, если лизнешь клемму у батарейки. Правда, безумие овладело не мной одной. Спустя два дня я наткнулась в этрусской беседке на Садовника, который вел себя довольно странно: он стоял возле дощатого крыльца на четвереньках и нюхал землю.

Услышав мои шаги, он вскочил, смущенно поздоровался, повернулся и ушел. Что ему нужно было на месте преступления? Туда теперь никто не ходит, даже Пулия, хотя павильон был ее любимым местом для тайного курения и прихлебывания из бутылочки. Подозревать Садовника не имело никакого смысла: в день смерти моего брата он был в отъезде, на другом конце провинции, а значит, к убийству Аверичи тоже не имел отношения. Однако я дорого дала бы, чтобы узнать, почему он стоял на той поляне в позе искателя трюфелей.

Сегодня мы с ним наконец поговорим как люди, пообещала я себе, подходя к пристройке, вокруг которой не было ни брусчатки, ни гравия. Утренний ливень проложил в глине длинные рытвины, полные холодной воды. Я надеялась, что Садовник окажется в своем убежище, и у меня было достойное объяснение для позднего визита.

Поднявшись на крыльцо, возле которого стоял прислоненный к перилам ржавый велосипед, я постучала по косяку двери. Колеса и руль велосипеда были густо оплетены вьюнком, наверное, последним на нем катался конюх Лидио. Заглянув в тускло освещенное окно и увидев полуголого Садовника и его золотистого пса, сидящих на полу, я вдруг поняла, что ничего не получится. Всю дорогу я думала о том, как все ему расскажу. Мне нужен спокойный, разумный собеседник, говорила я себе, человек, у которого есть то, чего мне так не хватает: отстраненность. Ultima ratio.

Я ни с кем не могу говорить о своем расследовании, пока оно не закончено. Даже с Пулией не могу. Мне нужен чужой человек с холодным умом и отменным воображением. Я думала, что сегодня мы поговорим, все шестеренки, пружины и волоски этого механизма встанут на свое место, и время пойдет. Лицо предполагаемого убийцы стояло у меня перед глазами, когда я подходила к флигелю, стоящему среди развалин, будто улей на пожарище. Но войдя в комнату, я тут же забыла это лицо. Я вообще все забыла, даже слова приветствия.

Собака поднялась с пола, но не залаяла, а вяло повиляла хвостом. Наверное, голубая униформа наводила на нее скуку. Садовник пил чай, сидя по-турецки на свернутом в рулон ковре, рядом с ним на полу стоял примус с красным газовым баллоном. В комнате было довольно темно, горела только тусклая лампа на шнуре, потом она оказалась фонариком, подвешенным на резиновом шланге от душа. Электричество в этой части усадьбы давно отключили.

Я остановилась в дверях, Садовник кивнул мне, подвинулся на своем ковре, и я села рядом. Поднос и чайник он явно стащил на гостиничной кухне, а вот ложка была гнутая, такую только за голенищем носить. На нем были какие-то странные штаны, похожие на шальвары, присмотревшись, я поняла, что это юбка, и едва удержалась от смеха. Он сказал, что утром попал под дождь и за несколько минут вымок до нитки. Пришлось повесить джинсы сушиться и найти себе тряпку в углу с реквизитом. Потом он сказал, что устроил здесь второе жилье, потому что собаке запрещено появляться в отеле. Здесь Зампа ночует один, сказал он, потрепав пса за холку, а обедаем мы вместе. «Ты не догадалась захватить на кухне печенья? Почему ты так запыхалась?»

Мне стоило сказать ему правду: я пришла посмотреть на костюмы для февральского спектакля. Кастелянша сказала мне, что все перевезли на конюшни – в одночасье, потому что южный флигель понадобился рабочим, приехавшим прокладывать трубы. Никто не увидит «Пигмалиона», отмененного из-за траура: ни белобрысую цветочницу в отрепьях, ни капитана в костюме миссис Эйнсфорд Хилл. «Я хотела бы взглянуть на костюм этой почтенной дамы. Поможете мне его найти?»

Так я могла бы сказать, раз на более важный разговор у меня внезапно не стало сил. Мы взяли бы фонарик и пошли в тот угол, где, будто молчаливые слуги, толпились высокие вешалки с театральным тряпьем. Мы нашли бы платье миссис Хилл – мне сказали, оно цвета морской воды – и ее завитой парик. Потом я попросила бы Садовника облачиться и пройти мимо меня в темноте, а потом мы бы сели рядом и вместе обо всем подумали. Но я сказала не это. Я сказала, что страшно хочу пить, вынула чашку у него из рук, взяла с подноса чайник и налила себе английской водички с острым запахом апельсиновой цедры. Такого сорта чай в наших краях никто за чай не посчитал бы. Хотя в войну, говорят, деревенские делали кофе из молотой каштановой скорлупы.

Выпив первую чашку, я тут же налила вторую, во рту у меня пересыхало от его уклончивого взгляда и какой-то незнакомой складки рта – теперь я думаю, что это было участие. Какое-то время Садовник сидел неподвижно, потом медленно поднялся, подошел к двери и задвинул щеколду.

* * *

Если Бри пытался подать мне знак, послав дырявую открытку, то почему не назвал имени убийцы? Все, что он сказал мне тогда по телефону, волоча аппарат за собою в поисках сигарет, это она заплатит. За свою ошибку или за сицилийскую?

Брат всегда был таким, даже в детстве, он вечно водил меня за нос и устраивал сюрпризы, то радостные, то жестокие. Помню, как однажды он потащил меня в Аннунциату на розыгрыш лотереи по случаю martedi grasso. Сборы от лотереи должны были пойти на побелку церкви Святой Екатерины, а главным призом был огромный батон болонской колбасы с потрохами, фисташками и ягодами мирта. Килограмм на сорок был батон, его выносили на сцену двое местных лавочников, державших за углы холщовое полотенце.