Один момент меняет все. Когда ты отправляешь откровенную фотографию, или шутишь о сексуальной ориентации своей лучшей подруги, или твой автомобиль корежится от столкновения с грузовиком пьяного водителя, твоя жизнь превращается в руины.

Один момент может изменить всё – это самое ужасное, что только можно представить.

Как мы вообще живем, зная это? Зная, как хрупко наше существование, как хрупко наше счастье? Как только ты задумываешься об этом, то сразу опускаются руки. И теперь мне никогда не избавиться от этой мысли.

21:21

Раньше я верила, что смогу справиться со всем сама, что мне не нужна ничья помощь. Но последние несколько недель показали, что я была совершенно и далеко не права. На самом деле мне нужны люди. Нужны мои друзья и Бэтти. Так сильно нужны. Но ирония в том, что я осознала это слишком поздно: я уже потеряла всех.

Я наконец признала, что мне нужна помощь, но ни у кого нет сил, чтобы меня поддержать.

Я чувствую себя чертовски одинокой.

21:27

Пока я ворочаюсь в постели, переживая каждую мучительную секунду последних нескольких недель, меня грызут изнутри мои же ошибки. Все, чего мне хочется, – машину времени.

Я поняла, почему люди спонтанно самовозгораются, – из-за раскаяния. Этого достаточно, чтобы вспыхнуть.

Как много всего навалилось. Слишком много. И я готова на что угодно, лишь бы это остановить.

21:30

В этот, вероятно, самый темный момент моей жизни вновь сигналит телефон.

Я еле сдерживаюсь, чтобы не швырнуть его в стену: я уверена, что меня ждет еще больше ненависти. Еще одно сообщение, в котором мне пожелают покончить с собой. Но я все же смотрю, смутно надеясь, что это Аджита.

Еще один неизвестный номер.

«Эй, Иззи! Это Мэг. Мы вместе ходим на математику, помнишь? Надеюсь, у тебя все в порядке. Знаю, что тебе нелегко, но мне хотелось сказать, что я считаю тебя сильной и храброй, ты круто справляешься со всем этим. Извини, что я так долго не решалась написать тебе… мне просто не хотелось навязываться. Но все же, если ты захочешь пообщаться, то я свободна в следующие выходные. Мх».

Грудь больше не стягивает так сильно. Я не одинока. Не одна.

Я собираю осколки душевных сил, а затем заставляю себя похоронить самые темные мысли – мысли о том, как все это остановить, – и продолжить дышать.

Вытираю проклятые глаза, одергиваю простынь и ложусь под одеяло, зная, что завтра будет лучше, чем сегодня.

07:20

Я засыпаю, прижимая к себе веревку, подаренную Аджитой. Проплакав примерно восемь тысячелетий, я просыпаюсь с привычными уже глазами енота и волосами пугала, но просыпаюсь же. И жизнь кажется немного лучше.

Натягивая мягкий свитер и джинсы, я старательно отворачиваюсь от зеркала, зная, что сейчас слегка напоминаю Злую Ведьму Запада. В квартире тихо. Видимо, Бэтти уже ушла или еще не вставала. Я беру телефон, сумочку и направляюсь к двери.

Я знаю, куда пойду. Туда, где не была с тринадцати лет. С тех пор, как Бэтти разрешила мне не идти в школу из-за пореза бумагой.

На улице пахнет мокрой травой. Солнце бледное и холодное, но ветра нет. Улицы такие тихие воскресным утром. Почти нет машин, почти нет людей, только фанатичный бегун и собачник с питомцем. И голуби. Много, много голубей.

Старые шестеренки на велосипеде звенят и стонут, когда я кручу педали, как робот, не сводя взгляда с дороги перед собой. Странные мысли всплывают в моей голове, но я не позволяю им там надолго задержаться, не развиваю их. Кажется, у меня не осталось ни моральных, ни физических сил, поэтому мне даже в какой-то степени приятно просто сосредоточиться на легкой боли в ногах при подъеме на холм, где я уже давно, очень давно, не была.

На единственной возвышенности в нашем городе, такой же плоской, как Нидерланды, расположилось кладбище. Еще здесь есть крошечная церковь, которая сейчас пустует – думаю, еще слишком рано для утренней мессы, – и одинокий гигантский дуб, затеняющий самые старые надгробия, по большей части заросшие густым мхом. Вокруг безупречно чисто, а трава аккуратно подстрижена. У входа видна свежая могила, на которой лежат букеты и записки. Мне грустно на это смотреть, поэтому я отворачиваюсь. В моей жизни сейчас слишком много бед, чтобы переживать из-за незнакомцев.

Я направляюсь к скамейке, на которой часто сидела в свои то ли одиннадцать, то ли двенадцать лет, когда у меня появился велосипед. В то время бабушка стала разрешать мне гулять одной, и я часто приезжала сюда навестить родителей. Я вполне могла делать это и раньше, прося Бэтти поехать со мной. Но она всегда справлялась с проблемами, не раздумывая, а просто их решая. Наверное, ей было бы трудно продолжать в том же духе после созерцания могилы, в которой покоится ее дочь.

С мемориальной скамьи из темного дерева прекрасно видны надгробные плиты родителей: скромные и простые, расположенные бок о бок, с одной и той же датой смерти. Скамья не попадает под сень дуба. Вместо этого она стоит прислонившись спинкой к низкой каменной ограде, согреваемой лучами осеннего солнца. Не так близко к могиле родителей, чтобы можно было прочитать их имена и даты рождения, но и не так далеко, чтобы не ощущать их присутствие.

Все выглядит в точности так, как я помню и как себе представляла. За исключением одного.

На моем месте, посередине скамейки, где расположена памятная табличка, сидит Бэтти. Ее светлые поседевшие волосы убраны под фиолетовый шарф с ярким рисунком, в одной руке она сжимает трость, которую я не видела уже много лет. Я подозревала, что она пользуется ею, когда никто не видит, когда никто не может засвидетельствовать, что ей нужна помощь. Бабушка такая же упрямая, как и я.

Бэтти не поднимает взгляда, когда я подхожу, прислоняю велосипед к ограде, а затем усаживаюсь на скамейку рядом с ней. Если она и удивилась, увидев меня здесь, то не показывает этого.

– Как дела, малышка? – спрашивает она, сжимая термос с кофе в руках.

На каждом из ее пальцев по три серебряных кольца, как у эксцентричной старой карги.

– Слегка обеспокоена тем, что моя бабушка носит больше колец, чем у Сатурна. Но в остальном все прекрасно.

[Знаю, это сильно расстраивает: даже после прозрения, как мне нужны близкие люди, я продолжаю шутить, чтобы скрыть боль. Но эй. От старых привычек трудно сразу отказаться.]

Но бабушка ни капельки не поверила в мою ложь.

– Ах, ну да, – фыркает она. – А меня зовут Харрисон Форд.

– Мне бы этого хотелось, – говорю я.

– И мне. Я бы тогда могла заняться сексом с самой собой.

Раньше, в далекие-далекие времена, я бы смеялась над этими словами до слез. Но не сегодня.