– Экий вы неуклюжий, – укоризненно, но в то же время с улыбкой сказала женщина. – И всё-то у вас как-то двуязычно…, говорите одно, а слышится совсем другое.

Человек опустил глаза к полу и задумался. Было очевидно, что слова эти он слышал в свой адрес не впервые. И сам в себе что-то не понимал, почему оно так, ведь вроде всё просто, до очевидности просто…, а выходит что и сложно, будто даже заумно выходит.

– Да. Может и двуязычно…, может и другое…, – проговорил он как в бреду, – только знаете, я ведь ни о чём таком не думаю…, ну в смысле не задумываю…, – он снова поднял глаза на Нюру, – не лукавлю я, не мудрствую. Вот что думаю, то и говорю… А разве… не так надо?

– Не всё, что думается одному, пригодно для слуха другому. Ведь вы сами только что сокрушались о том, как люди любят говорить…, «ничто так не любят делать, как говорить и писать» – ведь ваши же слова, по-моему.

– Да…, мои…, – совсем сконфузился мужчина. – Да, наверное, не всё нужно говорить… Я ведь и сам так думал давеча…, вот именно так и думал…, и именно это вот хотел сказать… Я ведь совсем не то хотел сказать…! А получилось … вот так, да?

Он окончательно поник и опустил глаза. Так что Нюре стало его даже жалко и захотелось как-то приободрить, поддержать.

– Ну не расстраивайтесь вы так, не конфузьтесь, – постаралась сказать она насколько возможно бодро и оптимистично, даже положила свою ладошку на его сжатые в крепкий замок руки. – Так со многими случается. Многие считают себя мудренее, нежели способны это выразить…, продемонстрировать что ли. Это реальность, мой друг.

Он поднял голову, глаза в глаза, буквально пронзил небесно-голубым животворно-зелёное.

– Наверное, вы правы…, – сказал он тихо, вглядываясь, вслушиваясь в невысказанную глубину слова. – Должно быть, вы и впрямь так думаете… Только знаете, нет ничего страшнее, больнее, чем сказать человеку то, что все о нём думают, о чём он и сам знает, что так про него думают…, но чем он не является на самом деле. Ох, как это больно… Такое слово не ранит, оно способно убить… Наповал.

– О чём это вы? – Нюра одёрнула руку и даже несколько отстранилась. – Что вы хотите этим сказать?

– Ничего такого… Не-ет…, – теперь собеседник, несколько испугавшись, попытался сгладить впечатление от неосторожного слова. – Я, например, легко принимаю свою глупость. Нет, правда, очень легко. Я не обижаюсь. Нет. Я знаю, что большинство людей искренне считают себя умнее меня. И я так же считаю, уверяю вас. Они ведь всегда думают, прежде чем сказать, а я так…, говорю…, как есть, как думается, так и говорю. Что, несомненно, подтверждает правоту их суждений обо мне. Я извиняю их. Ну а как же иначе со мной с таким? И они, конечно же, правы.

Он немного подумал, как бы переключаясь с одной мысли на другую, и продолжил.

– А реальность… Реальность лишь то, что каждый для себя считает реальностью. Реальность же прАва на сегодняшний день для подавляющего большинства безоговорочна и безусловна, как некая врождённая принадлежность личности… Ну как нос, например, или вот пятка, или ухо… Современному человеку гораздо легче смириться с попыткой отсечь у него полруки… С таким изъяном он вполне готов жить, это даже не считается им уродством. А вот с покушением на его право…! Не-ет… С этим он не свыкнется никогда.

Тогда, три года назад Аскольд вернулся. Три дня помыкался где-то, поскитался, попримыкался… и всё-таки вернулся. Ему некуда было идти. Весь огромный мир скумокался для него в тесную, насквозь продуваемую всеми ветрами оболочку их старенького автомобиля. А между тем надвигалась зима – морозная, снежная, с редким застенчивым солнышком всего на семь-восемь часов в сутки. Нюра знала это и, наверное, даже рассчитывала на это. Но не купеческим, не политическим расчетом. Она надеялась, что тепло и уют домашнего очага всё ещё неизменно связаны у Аскольда с ней, с Нюрой. Ну, подумаешь, влюбился. С кем не бывает? С ним и раньше так было не раз. Влюблялся он даже часто… Но любит-то он её. Она, конечно же, всё поймёт и всё простит. Уже поняла… и простила. Только бы вернулся…

И он вернулся.

На их кухне стоял старый скрипучий топчан с жёстким, просиженным в нескольких местах матрацем и огромным плюшевым медведем вместо подушки. Тут и поселился Богатов. От одеяла он отказался наотрез, поскольку оно было единственным у них, а обременять Нюру чем-то ещё кроме своего присутствия в квартире Аскольд не хотел. Конечно, было неуютно, конечно, холодно, но всё же лучше, чем в машине. С утра пораньше, когда ещё все мирно спали, он уходил на работу, а вечером не шибко торопился домой, понимая, что там его никто не ждёт, там он лишний. А кому понравится быть лишним? Поэтому, тихонько зайдя в квартиру, он тут же проскальзывал на кухню и, наскоро перекусив, падал на свой топчан в обнимку с плюшевым медведем. Так прошло недели две.

А Нюра всё это время ждала. Ждала своего Аскольда, того, которого помнила и любила. Каждый вечер она не ложилась, пока он не вернётся с работы, вслушивалась в звуки за окном, искала знакомые интонации в шуме подъезжающих к дому машин, угадывала манеру хлопка двери парадного, затаив дыхание, прижав ухо к замочной скважине, считала шаги, отстукивающие ступени лестничных маршей всё выше, всё ближе. А чуть шаги остановятся на их этаже, только заклацает ключ в замке, Нурсина бежит на цыпочках в комнату, боясь быть застуканной на «месте преступления». Как девчонка-старшеклассница. Она всё ждала, что вот он войдёт следом за ней, обнимет её за плечи, поцелует и скажет как раньше: «Ну, в этом доме кто-нибудь собирается кормить мужика?» Вот тогда она его и разденет, и накормит, и напоит, выслушает внимательно и сочувственно, соглашаясь и поддакивая где надо, … и спать уложит уставшего, но сытого. А потом будет долго смотреть на спящего мужчину и мурлыкать тихо-тихо старую татарскую колыбельную песенку. Ведь это же и есть счастье. Обычное, чудесное женское счастье.

Но он не заходил. Наоборот, тихо, как мышка, стараясь остаться незамеченным, не желая быть ей помехой и раздражителем, шёл на кухню и там тянул свою никчемную, неприкаянную жизнь. Люди здорово отдаляются, когда перестают понимать, чувствовать кожей, знать самым верным и безошибочным знанием желания друг друга. Или наоборот: всё понимают, чувствуют острее чем когда бы то ни было, ощущают даже неощутимое, но не могут, никак не могут ответить взаимностью. С последним жить во стократ тяжелее.

Через пару недель, когда Москва погрузилась в зиму, когда ночные морозы разрисовали уже стёкла окон узорами, когда свободный ветер за ночь наметал на кухонном подоконнике небольшие снежные горки, Нури не выдержала и сама предложила Аскольду перебраться опять в комнату.

– Ещё не хватало, чтобы ты подхватил тут воспаление лёгких или пневмонию, – аргументировала она своё предложение. – Хватит жить беспризорником. Это такой же твой дом, как и мой.

Аскольд согласился.

Так прошло ещё пару месяцев. Отношения никак не налаживались, оба хоть и спали в одной постели, но никак не вместе. Они почти не общались, не разговаривали, всё больше молчали. Да и некогда было: в будни весь день с раннего утра до позднего вечера Аскольд находился на работе, почти уже ночью приезжал уставший и, поужинав, ложился спать. И так каждый день. Другое дело длинные, тягучие выходные. В эти дни молчание было особенно тягостным. Богатов старался уйти от объяснений, погрузиться, спрятаться в свой роман. Но и тот никак не шёл, не выписывался, как остановился на середине, так и замер. Будто совсем умер. Но всё ж таки он служил некоей спасительной средой, в которую можно было погрузиться с головой, отрешиться от всего внешнего. А у Нюры отдушины не было – одна пустота, в которой еле-еле сочилось по капельке время. Если бы Аскольд только знал, сколько накопила она в эти месяцы боли, страдания, надежд, чаяний, рассказанных самой себе безумных небылиц, то дающих веру, – самую горячую, на которую способна женщина, сравнимую лишь с мужской верой в Бога, – то убивающих наповал своей определённой несбыточностью. И Аскольд знал это, будто про самого себя знал… и оттого ещё глубже замыкался внутри собственной скорлупы, отдалялся от Нюры. А что мужчина может дать женщине, ждущей от него только лишь одного – любви, когда именно на это он уже не способен? На всё способен, на всё готов…, но ей не надобно всё, ей нужно только одно…, как раз то, чего у него нет.