«В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона».[54]

Не в конце ноября и не утром вовсе, а тёплым майским вечером, когда самые верхушки московских билдингов ещё золотились прощальным сиянием заходящего солнца, а у подножья их уже сгущалась тьма… Когда предприимчивые коммерсанты и рестораторы зажигали в противовес угасанию дневного светила огни искусственные, привлекающие, зазывающие праздных гуляк в уютный гламур своих заведений. Когда ничто естественное всем нам не чуждо, особенно в такой час, ведь рабочий день закончен, а впереди прекрасный вечер и волшебная майская ночь. В это самое время бело-голубой московский троллейбус, а вовсе не зелёный петербургско-варшавский поезд на всех своих электрических парах мчался по беспрерывно шумящей, гудящей, метущейся в беспорядочном хаосе улице столицы России. Было по-летнему ясно и сухо, так что легко просматривалось на много-много шагов окрест, как за окнами троллейбуса ускоренными кадрами чужой киноленты стремительно пролетает неутомимая, не замирающая ни на минуту ни днём ни ночью Москва. Трудно было узнать в ней ту, свою, которую помнила и любила Нюра. Женщина будто только сейчас заметила, как неузнаваемо изменился облик родного, с детства любимого города.

«В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились друг против друга, у самого окна, два пассажира, – оба люди молодые, оба почти налегке, оба не щегольски одетые, оба с довольно замечательными физиономиями, и оба пожелавшие, наконец, войти друг с другом в разговор. Если б они оба знали один про другого, чем они особенно в эту минуту замечательны, то, конечно, подивились бы, что случай так странно посадил их друг против друга в третьеклассном вагоне петербургско-варшавского поезда».

И ведь очутились же – вот в чём каверза случая. И пусть не полтора века тому назад, а именно сейчас, сегодня. Пусть не в третьеклассном вагоне, а в самом обычном троллейбусе. Пусть и не молодые вовсе… А главное тут, наипервейшее отличие от великого романа, что обстоятельство это весьма и весьма обычное, как бы в пику классику никакого особого значения для нашего повествования не имеет. Ну, очутились и очутились. С кем не бывает? Только для чего-то такое вот странное соседство двух абсолютно случайных людей оказалось необходимым. Для чего? А Бог его знает.

– Уф, душно-то как…

За своими мыслями Нюра не заметила, как мужчина – тот самый, что зашёл вслед за ними и оплатил их проезд – перебрался уже на освободившееся место напротив и сидел теперь, пристально рассматривая её. Это, конечно же, выглядело навязчиво и даже бестактно. В самом деле, он хоть и выручил их в сложной, весьма неприятной ситуации, но не означает же это, что она ему теперь по гроб жизни обязана, и он вправе ожидать от неё…, да Бог знает, что могло прийти в голову этому человеку. Люди должны бескорыстно, от чистого сердца помогать друг другу…, если они всё ещё люди. И такой же чистосердечной, искренней благодарности для них должно быть довольно. Почему же некоторые, оказав копеечную услугу, считают себя вправе рассчитывать на проценты, будто вкладывают добро на депозит в рост? А она поблагодарила…? Боже мой, она ведь даже не сказала ему элементарного «спасибо»! В растерянности, конечно, от расстройства, этот день вообще весь наперекосяк.

– Спасибо вам, – ответила Нюра невпопад. – Извините, что забыла поблагодарить вас. Вы очень меня выручили… Очень. Я непременно верну вам деньги… Знаете что, дайте мне номер вашего мобильного, и я переведу на него сумму, которую вы за нас заплатили.

– Да нет…, не надо…, у меня есть ещё деньги. Я ведь только сегодня приехал, не успел ещё потратиться. Вот только футболку купил… Я приехал в рубашке…, у меня есть рубашка, фланелевая, хорошая рубашка, новая,… вы не подумайте. Только в ней жарко, вот и купил футболку. Жаль что рукава у ней короткие, я люблю с длинными. Но с длинными не было в продаже, а в рубашке жарко, вот и пришлось купить с короткими… Хотя с длинными, наверное, тоже было бы жарко? Как вы думаете?

Мужчина говорил так простодушно, должно быть, искренне полагая, что всё это очень важно и уместно. Демонстрировал при этом как бы в подтверждение своих слов и футболку, уже надетую на него, и рубашку, аккуратно уложенную в пакет, и рукава…, будто отсутствие этих весьма важных доказательств способно всё разрушить, поставить под серьёзное сомнение не только его слова, но и его самого. В то же время он настолько невинно улыбался, смущался и даже заикался, что Нюре почему-то вспомнился князь Лев Николаевич Мышкин, будто она его лично знавала когда-то и даже встречалась с ним однажды, аккурат по прибытии того в Петербург где-то «в конце ноября, в оттепель, часов в девять утра». Она даже произнесла невольно: «Идиот». Впрочем, не в голос, а едва заметным движением одних только губ, отчаянно надеясь, что этот странный попутчик не сумел-таки прочитать и отнести на свой счёт её нечаянного внутреннего восклицания. Ей как будто бы даже послышалось в ответ: «Я должен вам заметить, что я прежде действительно был так нездоров, что и в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне несколько неприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хоть вас и можно извинить, взяв во внимание ваши неудачи».

– Из-за границы, что ли? – почему-то спросила Нюра и тут же осеклась, встрепенулась как-то, будто сбрасывая с себя наваждение, навеянное известным романом.

– Нет! Вовсе нет, что вы! – ответил попутчик с чрезвычайной готовностью, и эта его готовность отвечать на все вопросы была удивительная и без всякого подозрения совершенной небрежности, неуместности и праздности иных вопросов. – Я не могу за границу, мне нельзя. Меня там непременно обманут, а то и поранят чем-нибудь.

Странный собеседник вдруг посерьёзнел, подался всем телом вперёд, поближе к Нюре и сообщил доверительно, будто самому близкому, самому поверенному душеприказчику. При этом его ребяческая улыбка куда-то исчезла, а в глазах заметалась нешуточная, по-детски тревожная убеждённость.

– Знаете, там ведь даже убить могут. Я читал…, мне многие говорили, как там убивают живых людей… безжалостно… беспощадно… Даже детей… Особенно детей! Сначала развращают, колют наркотиками, насилуют, а потом убивают. Нет, нет, мне нельзя за границу.

Его голос постепенно затихал, а к концу фразы вообще опустился до почти что шёпота. Но не угрожающего, не зловещего, аки змеиного, а страшного, преисполненного ощущением всамделишной, навалившейся отовсюду угрозы. Так деревенские мальчишки у ночного костра рассказывают дружка дружке ужастики, от которых волосы дыбом, стынет кровь, и вплоть до самого утра никак не идёт сон.

– Лумумбу убили…, Кеннеди убили…, в одном городе, в Израиле кажись, – я читал – всех младенцев поубивали…, всех до единого…

Троллейбус притормозил и замер на очередной остановке, впуская в себя свежую порцию пассажиров и выпуская на волю другую. Как вдох и выдох.