– Неправда! Зачем вы обманываете? Там не так, там хорошо, там красиво! Там много-много простора, там всегда светит солнышко и не бывает дождей…, бывают, конечно, только редко. Дети там гуляют свободно, где хотят, и никто их не убивает. Они скачут на лошадках и смеются от счастья, а тёплый ветер заплетает им в косы ароматные цветы и травы. Вы, дяденька, всё сами напридумывали. Не знаете, так и не говорите. Ведь не знаете же, не знаете? Ну, признайтесь, что сами всё придумали.

Девочка оторвалась от окна и подключилась к разговору взрослых, но отнюдь без какой бы то ни было невоздержанности или неучтивости, так что одёрнуть её или как-нибудь поругать за невоспитанность было ни в коем случае невозможно. Она говорила просто и свободно, будто с равными ей, как обычно спорят между собой дети, но однако ж с совершенно взрослым достоинством и убеждением. Мужчина же во время её столь неожиданного вступления всё смотрел на неё внимательно, изучающее, а как только та закончила, простодушно и весело засмеялся, подкупая и других компаньонов своим заразительным смехом.

– А вот и не признаюсь, не признаюсь, – отвечал он сквозь смех. – Вот и не придумал я ничего, не придумал, а сам читал в одной большой книжке. Это ты всё сочиняешь… и здорово сочиняешь, мне понравилось. Особенно красиво у тебя получилось про лошадок и цветы да травы в косичках. Очень здорово! Очень!

И он снова засмеялся как сущее дитя.

– А вот и нет. Вот и не сочиняю, – тоже смеясь, отозвалась девочка. – Я не умею сочинять. Что я вам, писатель что ли? Я же ещё ребёнок.

Они ещё немного похохотали и вдруг разом успокоились. А девочка заговорила уже серьёзно.

– Вот вы, дяденька, не знаете, потому что никогда не были за границей. А мне Джучи рассказывал, он живёт там. И обманывать он не станет, потому что Джучи – это сын Чингисхана.[55]

– Кого?! – в один голос воскликнули в изумлении женщина и мужчина.

– Чингисхана – самого главного и самого великого монгольского хана, – совершенно серьёзно, с какой-то недетской гордостью ответила девочка и отвернулась к окну.

Троллейбус тронулся, и снова за оконным стеклом поплыли куда-то в сторону, набирая ход, кадры ускоренной киноленты. Но это уже были другие кадры. Угловатые глыбы зданий сглаживались, округлялись в незамысловатые формы древних курганов и сопок, площади раздавались неимоверно вширь, покрывались спешно, будто в анимационном кино свежей зелёной порослью. Люди же и машины исчезали вовсе, таяли как ненужные, портящие общую картину детали. Всюду, куда не глянь, простиралась бескрайняя, девственная в своей первозданности степь. Вот на вершину соседней сопки взлетел всадник на лихом низкорослом коне, постоял неподвижно с минуту, будто предоставляя случайным свидетелям возможность рассмотреть себя хорошенько, в деталях. Он оглядел зорким прищуром всё безбрежное, на много сотен вёрст просматриваемое пространство, свистнул лихо, по-соловьиному и помчался вниз с холма быстрее ветра. Следом за ним из-за кромки возвышенности сорвала невидимую преграду и потекла нескончаемой лавиной плотная волна кочевого людского моря. Вот уже весь огромный холм покрылся его пёстрым разноцветьем, уже долина у подножья наполнилась, забурлила диким неистовством стихии, кажется, вся видимая вселенная теперь содрогалась, изнывала под копытами лихих малорослых коней, а волна всё текла и текла, переваливаясь через гребень сопки. Орда.

Нюра вспомнила вдруг, как ещё школьницей переписывалась с мальчиком из далёкой диковинной Монголии. Было в те годы такое модное поветрие – интернациональная дружба навек детей из разных стран, объединённых общей коммунистической религией взамен разодранных в клочья древних, испокон веку сущих, традиционных. Была даже установка от верховных жрецов этого безбожного культа всячески развивать на местах, подкреплять всеми возможными несуразностями такую дружбу. Вот и Нюре достался по жребию мальчик из Монголии, и она со всей детской непосредственностью да октябрятской ответственностью принялась дружить изо всех сил. Мальчик ей попался хороший, искренний, такой же непосредственный, как и сама Нюра. Они подружились по-настоящему, писали друг другу письма, в которых рассказывали о своих странах, играх, увлечениях, мечтах. Монгольский мальчик с упоением и поэтическим азартом поведал тогда советской девочке о своей далёкой стране, об её истории, самобытности. Нюра всегда ждала его писем, с интересом читала их словно книгу, и рисовала в послушном ребячьем воображении диковинные картины древней бескрайней степи, в которой так беззаботно и весело шалить, которую во всю жизнь не обскачешь даже на резвой низкорослой лошадке. Как же звали того мальчика? Она уже не помнит, забыла, ведь это было так давно. Джучи… Кажется, его тоже звали Джучи… Сын Чингисхана – так вроде его имя переводилось на русский язык.

– Постой… Джучи? Как Джучи? – невольно произнесла женщина вслух. – Странно… Всё это очень странно…

– Мне женщина нужна…

– Что…?

Нюра очнулась. Прямо напротив сидел всё тот же гражданин и внимательно, без тени улыбки рассматривал её. Во взгляде его не было ни наглости, ни хамоватой самоуверенности, ни даже обычной фамильярности или развязности, только пристальное, вдумчивое изучение. Будто он хотел прочитать или хоть угадать в её чертах нечто важное для него. Только теперь женщина решилась тоже рассмотреть своего нечаянного знакомого. Не то чтобы он был ей интересен или чем-то привлёк её внимание, просто знакомство, как не уходи от действительности, состоялось и не спешило заканчиваться также внезапно, как и возникло.

На мужчине была надета упоминаемая уже ранее футболка – широкая, не по размеру, подчёркивающая худобу и какую-то нестандартность его фигуры, точь-в-точь какие употребляют часто подростки, что называется, на вырост. Но то, что годилось и вполне удовлетворяло бы юнца, не очень вязалось с образом человека взрослого, к тому же не молодого уже. А обладателя огромной футболки с короткими рукавами отнюдь нельзя было назвать молодым. На вид ему, как и Нюре, было что-то около пятидесяти, впрочем, выглядел он весьма моложаво. Роста он оказался немного выше среднего, очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с лёгонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжёлое, что-то полное того странного выражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую болезнь. Лицо его было, впрочем, приятное, тонкое и сухое, но бесцветное, будто маска. В руках его болтался тощий полиэтиленовый пакет, в котором, как уже было озвучено, хранилась аккуратно сложенная фланелевая рубашка, на ногах отглаженные в стрелочку непонятного производства джинсы и старомодные, родом из семидесятых китайские кеды – всё не по-столичному.