— Говорить тут, батенька, не о чем. — Чик наконец-то отложил в сторону атлас, и мне стало немного легче: это хоть как-то оправдало только что сказанную мною глупость, что ли. — Я ещё сам не разрулил с этим. Я сам немного в шоке. Просто меня последнее время НИ ОТ ЧЕГО НЕ ПРЁТ, понимаешь?

Я не понимал. Точнее, понимал, но процентов на двадцать — в том тёмном уголке изнанки, который самым первым начинал тогда взрослеть/стареть. Что было равносильно полному непониманию — потому что понимание может быть только стопроцентным, по отношению к нему действует примитивный принцип «либо — либо». Либо есть, либо нет. Кто не с нами, тот против нас.

Самым подходящим в тот момент было заткнуться и выдержать паузу — что я и сделал, на это уж моего ума хватило.

— …???

— Знаешь, я недавно накурился на работе. Уже почти в шесть, перед окончанием. Тебя тогда не было, ты прогулял по отходнякам, помнишь?

— Ну, да. Хотя плохо — по отходнякам же, всяко…

— Не важно. Так вот, я накурился. И знаешь, что я стал после этого делать?

— Нет, Чикатило. Откуда мне знать.

— Я воткнул в компьютер и играл в «Golden Ахе». Я играл в «Golden Ахе» до утра, понимаешь? Я до утра оставался в этом долбаном офисе. Я сказал всем, что у меня куча дел, и завис там на ночь.

— Ну и что?

— А ничего. Просто до этого я так же играл в «Golden Ахе» у Алёши. Два вечера подряд, на его компьютере. Мы два вечера подряд накуривались, и меня больше ни на что не хватало. Алёша смотрел видак, а я играл. Мы даже не общались, понимаешь?

— Слушай, Чикатило, перестань париться. Я тоже в него очень долго играл первый раз. Блин, да я же играл в него целые сутки — сидел и играл, пока не прошёл полностью. Что в этом такого?

— Да ничего. Только раньше меня по накурке пробивало на шоу, на движ, на общение. А сейчас — на то, чтобы уткнуться мордой в компьютер. Чем я теперь отличаюсь от какого-нибудь компьютерного маньяка? Но это даже не то, о чём я хочу сказать…

— Я понимаю. Ты хочешь сказать, что тебя не прёт ни от чего.

— Да. Именно. Меня сейчас даже от этих двух шлюх не пёрло.

— Они не шлюхи. Они вроде как нормальные…

— Какая разница!? Меня от них всё равно не пёрло. Меня не вдохновляла возможность интеллигентного секса с ними, вот и всё. А кто они сами при этом — это уже не важно. Активные члены профсоюза проституток Ред Лайте или монашки из монастыря Святой Женевьевы — плевать.

— Слушай… ладно, Чико. Поехали отсюда.

Я и хотел бы ему помочь, но не мог. Мне было слишком мало лет, а если бы было и побольше — кто знает, здесь ведь был один из тех тараканов, с которыми человек должен справляться сам. Давить их своими собственными ногами в рваных тапках. Слава богу, Чикатило это понимал и не требовал от меня участия и помощи. Потому что такие притязания обычно заканчиваются болезненными и глобальными ссорами — но Чикатило ведь был умным парнем, он ни от кого ничего не требовал. Он просто посмотрел последний раз в атлас, бросил мне стандартное «даладнонепарься» и дал задний ход.

Мы молча плутали по каким-то переулкам и стройкам в районе Курского вокзала. То здесь, то там показания атласа браковались, чморились, сводились на нет — при помощи заборов, «кирпичей» и прочей дряни, для этого ведь есть много способов. Чикатило тормозил, включал заднюю передачу, доезжал задним ходом до последней развилки и поворачивал в другую сторону — не в ту, куда мы повернули до этого, а в противоположную на 180 или сколько там ещё градусов.

Я не закрыл окно, через которое выбросил в пространство невыкуренный косяк, и в салон врывались апрельские флюиды. Они были какого-то тёплого бежевого цвета, и от них, как обычно, пахло чем-то до рези хорошим — какой-то правильно вызревшей марихуаной, что ли. Камни заключались в том, что нам на это было плевать — мы молча плутали по каким-то переулкам… и так далее.

В моих мозгах происходили достаточно глупые вещи — я думал о том, чем и голову-то забивать не стоит. Я сравнивал русский язык с английским. В русском языке слово «огрызок» имеет ярко выраженный оттенок — какой-то пренебрежительный, что ли. Особенно если дело касается яблока. Яблочный огрызок по-английски будет — apple core. Здесь нет никакого пренебрежения — есть просто констатация голого факта, и всё тут. Core есть core. То бишь сердцевина, стержень. Как в музыке — hardcore, гарсоге, grindcore. И в этом смысле apple core ничем не хуже. Даже, может быть, есть в этом какой-то пафос. Вот я и думал: огрызок — это хорошо или плохо?

Когда уже совсем стемнело, Чикатило вроде как выехал на более-менее нормальную улицу, из тех, что хотя бы намёком обещают куда-то вывести. На ней не было никаких строек, и даже запрещающие дорожные знаки не светились в пределах видимости отражённым от фар люминесцентным светом. Как вдруг прямо перед нами из-под земли вырос полутораметровый забор. За которым уже виднелись сталинские девятиэтажки и слышались оживлённые звуки гудящего Садового. То, что этот забор был единственным, что отделяло нас от жизни, было самым обидным. Уж лучше бы мы вообще не видели и не слышали всех этих признаков цивилизации, лучше бы это был простой и глупый тупик (от слова «тупой») типа тех, в которые мы уже раз сто заехали перед тем, как попасть сюда.

Чикатило затормозил так, что мы с чёртиком ткнулись мордами в лобовое стекло, а на асфальте остались длинные резиновые следы слегка изогнутой формы. Он громко выругался, устало бросил руль и прокричал в панель приборов:

— Всё, я больше не могу. Садись за руль ты. Dead end, бляха-муха.

ЗООПАРК: кролики из рекламы батареек «Энерджайзер»

Почувствовав жопой приближение Стручкова, я молниеносно свернул картинку из «Плейбоя», и на мониторе скучными рядами строчек замаячил очередной документ Microsoft Word. С идиотским текстом моего творения. Тексты были похожи друг на друга, как два уха на голове вавилонской шиншиллы, и за три месяца работы в этом зоо я перестал вести им счёт.

Я энергично заклацал клавишами, а мой затылок (плюс — одновременно — монитор) буравили кристально чистые васильковые глаза Александра Петровича. В дальнем углу офиса Чикатило корчился за огромным «Маком»: он не мог по-другому реагировать на Стручкова. Даже после этих трёх месяцев, за которые всё уже по идее должно было приесться и устаканиться.

Стручкова назвали Александром Петровичем по какой-то ошибке природы — произошёл сбой, программа зависла и выдала неправильный результат поиска. По всем нашим раскладам его следовало называть Николаем — потому что это был типичный Николай, Николай с большой буквы Н. (Они все пишутся с большой буквы, но ЭТА буква должна была быть больше всех. Она должна была быть огромной и расписной, как заглавная литера в детских книжках с народными сказками.) Мы считали Стручкова Самым Стрёмным Парнем Всех Времён и Народов, не иначе. Ему давно перевалило за полтинник, и всю сознательную жизнь он проработал в органах (так говорил он сам, а Чикатило уточнял — «в половых»), а после выхода на пенсию нанялся в «Спрейтон» начальником службы безопасности. Если бы он просто главенствовал над усатыми охранниками, то все бы его поняли. Но он считал это несолидным — он лез в свои кагэбэшные дебри с упорством, доходящим до маразма. Опасаясь промышленного шпионажа, он поставил все офисные телефоны на прослушивание. По с десять раз на дню проверял пожарные краны и сигнализацию. Однажды он даже устроил ложную учебную тревогу, когда всех клерков заставили встать с насиженных мест, гуськом вывели в коридор и показали, где висит огнетушитель. А ещё он практиковал принцип спонтанной слежки: на цыпочках он подбирался к сослуживцам сзади и с серьезностью Кашпировского пялился в их мониторы — на случай, если они вдруг связывались с врагами по электронной почте или замышляли на компьютере ещё что-нибудь недоброе.