— А жена судьи в Нью-Йорке в 1919 году? А Фиона Раис в Вашингтоне в 1929-м и Элен Джефферсон в Нью-Йорке в 1931-м?

Джек почувствовал, что у него на лбу выступил пот.

— Если ты знала об этом, почему же не говорила раньше?

Несмотря на свое намерение сохранять спокойствие, Нэнси не выдержала:

— Потому что считала — если ты ходишь к другим женщинам, то это моя вина! Я думала, что мне чего-то недостает!

Вспышка ее гнева вызвала такую же ответную реакцию.

— и это, черт возьми, было именно так! Как ты вела себя в постели?

— Я старалась! — Ей казалось, что все в прошлом, что все забыто. Из ее глаз брызнули слезы. — Я старалась! Я никогда не занималась любовью до замужества. В нашу первую брачную ночь мне было стыдно и страшно. Я не знала, что надо делать и что должно произойти. И уж чего я меньше всего ждала, так это того, что ты придешь в нашу комнату мертвецки пьяным и заставишь меня раздеться, как на школьном медицинском осмотре! — Ее слезы перешли в рыдания. — Я не ожидала, что мне будет больно. Что без всякой нежности ты воспользуешься мной и оставишь обиженной и истекающей кровью! Ты ни разу за всю нашу супружескую жизнь не пытался доставить мне сексуального удовольствия. Никогда не целовал меня, не ласкал, не говорил нежных слов. Ты только брал меня, как берут за деньги проститутку в борделе!

— Ты с ума сошла! Ты понятия не имеешь о сексе и никогда не сможешь доставить мужчине удовольствие в постели. Если, по-твоему, я такой паршивый любовник, как же мне удавалось иметь столько женщин? И почему Сайри без ума от меня?

Ее гнев сменился сожалением:

— Да они просто использовали тебя, Джек. Из-за твоих денег, престижа, а может быть, из зависти. — Нэнси хотела сказать, почему Сайри стала его любовницей, но вовремя остановилась. Пожалуй, не стоило упоминать об этом. После нее Сайри Гизон будет очень нужна ему.

— Ты не права, Нэнси. Ни одна женщина никогда не использовала меня. Ты живешь в мире каких-то фантазий. Конечно, ты красива, но холодна как ледышка. Ты знаешь о постели только по книжкам. Ты фригидна и лишена какой бы то ни было страсти. Ни один уважающий себя мужчина не станет тратить на тебя время!

— Я всегда считался уважающим себя мужчиной… — послышался в дверях угрожающе тихий, медленный голос. Нэнси раскрыла рот, а Джек, покраснев, обернулся.

Рамон, сверкая темными глазами, посмотрел в лицо Джеку, затем медленно и надменно оглядел его с головы до ног.

— Но я не вижу такого перед собой.

— Что?.. Как?.. — Джек бормотал что-то бессвязное, поворачиваясь то к Рамону, то к Нэнси, словно не верил своим глазам. — Так, значит, это правда? — с трудом выговорил он наконец. — Ты и Санфорд? Вы и моя жена? — Он рванулся к Рамону, но тот резко схватил его за запястье и вывернул руку назад с такой силой, что Джек вскрикнул от боли.

— Да, это правда. — В голосе Рамона уже не было прежней тягучести. Даже Нэнси похолодела от его тона. — Я люблю вашу жену. Услышав ваше мнение о ней, я не испытываю ни малейшего раскаяния. Меня удивляет лишь то, что мужчина может быть таким слепым и глупым. — Он отпустил Джека так внезапно, что тот едва устоял на ногах, потирая посиневшее запястье.

— Она должна вернуться со мной, — упрямо твердил Джек. — Я собираюсь стать президентом, и мне нужна жена, а не скандал.

Рамон искренне рассмеялся.

— Вы никогда не будете президентом. Вам нельзя доверять даже стадо овец. — Он протянул руку Нэнси. — Нас ждут гости.

— Через несколько минут я догоню тебя.

Лицо Рамона было абсолютно бесстрастным. Не удостоив Джека Камерона даже взглядом, он вышел из комнаты.

Джек застонал, держась за руку:

— Сукин сын! Проклятый сукин сын!

— Мне очень жаль. — Нэнси стояла в нескольких шагах от него. Она хотела было подойти к Джеку и предложить свою помощь, но поняла, что он наверняка отвергнет ее.

— Я же говорила тебе, еще когда ты был в Вашингтоне, — начала она, чувствуя какую-то беспомощность. — Я говорила, что люблю его, но ты не поверил. Не поверил, потому что считал, что ни один мужчина не может испытывать ко мне страсть. Мне кажется, ты никогда по-настоящему не знал меня, Джек. Наверняка не знал. Я больше не хочу страдать. Но несмотря на то, что сказал Рамон, не стоит подвергать опасности твою карьеру. Я не могу сейчас рассказывать тебе, как это сделать. Меня ждут Рамон и великая княгиня. Мы поговорим на эту тему завтра.

— Сукин сын! — повторил Джек Камерон и потянулся к графину с виски.

Нэнси никогда в жизни так не волновалась, как сейчас, когда ей предстояло войти в роль хозяйки отеля. Она поняла, почему Джек утратил хладнокровие и повел себя столь необычно. Одно ясно: для него не будет большим горем потерять ее. Она нужна ему только для представительства. Тем не менее ей было не по себе, когда она повернулась и вышла из комнаты, направившись в обеденный зал в апартаментах Зии, где ее ждал Рамон. Там на белоснежной скатерти сверкало столовое серебро. На сложенных особым способом салфетках не была вышита, как обычно, фамилия «Санфорд», а выткан геральдический герб де Гама. Отец Рамона использовал фамилию «Санфорд» только в финансовых операциях, но никогда не забывал, что он урожденный де Гама, сын висконда де Гама, министра при правительстве королевы Марии и потомок одной из самых влиятельных семей в Португалии.

Впоследствии Нэнси с трудом могла вспомнить, о чем говорили и что происходило в этот вечер. Она чувствовала себя актрисой, неплохо справлявшейся со своей ролью, но при этом мысли ее были где-то далеко. Впервые после приступа в «Метрополитен-опера» она почувствовала невероятную усталость и полное физическое опустошение. Это было первое проявление ее болезненного состояния после того, как она покинула Нью-Йорк.

Графиня Запари тоже выглядела неважно, но по другим причинам. Джорджиана частенько посматривала на нее за обедом, и в ее взгляде было заметно сочувствие. Графине хотелось пересесть на маленький диванчик рядом с Джорджианой Монткалм, но муж бдительно наблюдал за ней… Вот и сейчас она снова почувствовала его пристальный взгляд и начала покорно клевать лососевый мусс.

Великая княгиня сильно надушилась. Ее короткие пальцы были унизаны крупными кольцами. На полной груди красовалась брошь работы Фаберже. Позади ее стула стоял лакей в белых перчатках и в великолепной, алой с золотом ливрее. Она почти не разговаривала: здесь не было равных ей по сану, с кем можно было бы общаться. Запари был простым графом. Лоземиры, Монткалмы и принцесса Луиза — иностранцы, чужаки. Мистер Бленгейм мало разговаривал, и к тому же она презирала королей, покинувших свою страну. Они должны оставаться и умирать на своей родине, как поступил ее царь.

Беседу поддерживала Мариса, спутница султана Махоры, хорошенькая холеная блондинка в облегающем черном креповом платье с сеткой от линии груди почти до линии бедер.