В «Освещенных окнах» автобиография писателя впитала в себя не только облик каждого города (Пскова, Москвы, Петрограда и др.), каждого места (Сальские степи, Полярное), связанного с его взрослением, мужанием, но и их неуловимую ауру, неповторимую атмосферу.

А теперь обратимся к мемуаристике, эпистоляриям и литературно-критическим статьям Вениамина Александровича Каверина. Я не стану разделять их не только по причине «переходности» жанровой специфики, но в первую очередь потому, что они отличаются глубоким внутренним единством, слитностью. Кроме того, поддержкой будут слова самого Каверина, писавшего в книге «Литератор»: «…Еще Лев Толстой когда-то говорил, что для русской литературы вообще не свойственна определенность жанра. Подтверждая эту мысль, можно привести бесчисленное множество примеров. С каждым годом всё больше и больше стирается граница между романом и повестью, с одной стороны, и между мемуарами и художественной прозой — с другой. Выход за эстетические каноны становится не исключением, а правилом». Так вот, для статей и мемуаров писателя характерна прежде всего та неизменность нравственной позиции, в которую уложилось его творчество. Об этом уже говорилось, но стоит повторить еще раз — ведь для нашего времени это стало чем-то реликтовым, поистине достойным того, чтобы быть занесенным в «Красную книгу».

Особую «Красную книгу», в которую можно было бы записать высокие и чистые порывы человечества, подвиги ежедневного, будничного существования, оборачивающиеся на день нынешний изжитыми почти до основания.

Вероятно, именно поэтому читаются они с таким же увлечением, что и романы Вениамина Каверина. Даже в его изумительных по точности портретах писателей-современников остается некий «воздух», недоговоренность, придающая повествованию простор для размышлений и собственных обобщений, стремление что-то угадать, что-то нафантазировать, а главное — вернуться к произведениям этих писателей и еще раз перечитать их, с помощью острого взгляда Вениамина Александровича Каверина проверив собственные давние или не совсем давние впечатления.

Или — что еще важнее! — прочитать их впервые…

В статье «Уроки и соблазны», датированной 1974 годом, Вениамин Каверин пишет об «Освещенных окнах»: «…Оставаясь мемуаристом, автор продолжает господствовать над материалом, стало быть, он волен располагать события в заранее обдуманном порядке.

Но как ни толкал меня „соблазн легкости“ на эту дорогу, мне, кажется, удалось от него освободиться. Недаром я в молодости был историком литературы, недаром долго и упрямо учился пользоваться источниками, заслуживающими доверия. В этом отношении, кажется, ничего не изменилось: работа в архиве как была, так и осталась для меня увлекательнейшим занятием. Но был, однако, и еще один соблазн, о котором необходимо сказать несколько слов, потому что он-то уж во всяком случае тесно связан с искусством прозы. Я назвал бы его „соблазном загадки“ (здесь вполне уместно еще раз вспомнить случай с Ларисой Витальевной. — Н. С.). И если бы я поддался ему, читатель до самой последней страницы не понял бы, что же представляет собою книга, которую он прочитал, — роман или воспоминание?

Когда были усвоены все „уроки“ и отвергнуты все „соблазны“, передо мной встала главная задача: самопознание…

…Если прежде я пользовался ключом воображения, теперь в руках моих другой ключ — память. Тяжелый, с трудом поворачивающийся, он похож на те ключи, которыми в старину запирали города. Как в русской пословице, этот ключ — тяжелее замка».

Но каким бы тяжелым ни был этот ключ, он открыл для нас заветную дверь в далекое прошлое — в псковские детство и раннюю юность Каверина, в московские знакомства с писательским кругом, в петроградские «университеты», едва ли не главным из которых оказалось общение с Юрием Николаевичем Тыняновым и собиравшимися у него учеными и литераторами.

Дом на Греческом проспекте был своего рода магнитом — кого только не заносили сюда деловые, дружеские, приятельские встречи! И в этом разнообразии юный Вениамин Каверин безошибочно находил тех, кто представлял собою острый интерес не просто как творец, но в первую очередь как личность, обладавшая определенными нравственными критериями и ориентирами.

Конечно, неоценимую помощь в этом оказывал своему родственнику и другу Юрий Николаевич — еще в 1920-х годах, когда Каверина связывала тесная дружба «братьев во Серапионе» с Константином Фединым, Тынянов однажды изобразил Федина с переброшенным через локоть полотенцем в угодливом лакейском полупоклоне. А в ту пору об этом и помыслить было невозможно…

Тынянов, что называется, чувствовал подлинную человеческую, нравственную глубину, то, что Владимир Лакшин в своей книге об Островском назвал «глубиной мелкой тарелки», и, кажется, Каверин, постепенно изживая свои юношеские комплексы, усвоил с годами и десятилетиями эту способность. И тогда многое предстало перед ним иным — мелкие, незначительные на беглый взгляд детали, отчего-то запомнившиеся, сложились в мозаику, где каждый элемент рисунка оказался точно на своем месте.

В части книги «Литератор», озаглавленной «Поиски», читаем: «Любые воспоминания можно смело разделить на две неравные части, причем одна — неизмеримо больше другой. Меньшая — то, что запомнилось. Бо́льшая (в десятки раз) — то, что осталось забытым. И это закономерно: сознание непроизвольно выбирает из множества происшествий, событий и чувств то, что нельзя забыть, отсекая совершившееся так же, как резец скульптора отсекает то, что таится в глубине дикого куска мрамора, созданного природой. Скульпторы бывают разные — одни владеют умным резцом, с помощью которого живая нить незаметно связывает всё значительное в жизни. Другие лишены таланта выбора.

Время — строгий судья и того, что запомнилось, и того, что забыто. Оно неторопливо ставит рядом то, что вырезано талантливым резцом, с тем, что едва намечено и, казалось, не имеет никакого значения».

Но случается — и нередко, к счастью, — в жизни так, что запомнившееся, отпечатавшееся в памяти навсегда, становится своего рода нитью Ариадны, которая ведет в глубины лабиринта отнюдь не с целью запутать, а чтобы указать выход из него: забытое постепенно начинает возникать, сначала смутно, потом всё более определенно, пока не приобретает черты запомнившегося, сыгравшего свою роль в формировании личности и в ее нравственном «облике».

У Вениамина Каверина в его мемуарных книгах, статьях, портретах всё происходит именно так — «цепляясь» одно за другое, пробуждаясь одно от другого, воспоминания начинают не просто нанизываться, а оживают в своих красках, ароматах, мельчайших деталях, вслед за которыми просыпаются чувства, а они уже, в свою очередь, вызывают осмысление, а нередко и переосмысление. «Большое видится на расстоянье…» — как бы банально ни звучала сегодня эта затертая мысль, она справедлива и точна, потому что с дистанции времени отдельные детали складываются в целостную картину.

И художник этой картины известен — имя ему: Время…

Большинство произведений Вениамина Александровича Каверина, равно как и его мемуаристика, написаны в духе определения, сформулированного Борисом Михайловичем Эйхенбаумом в его дневнике: «техника преодоления». Но с одной существенной разницей.