— А коняшки, коняшки, батюшка? — заныл Михалко, дергая отца за руку.

— Щуча их через Оринины ворота повел, там народу меньше. Может успеет вывести.

— А если не успеет? — испуганно хныкнул сын.

— Успеет, — отрезал отец.

У распахнутых настежь ворот образовалась давка, две телеги, доверху нагруженные, застопорили движение, а огонь уже подступал к бревнам городни.

Любим ссадил Дмитра, вкладывая его тонкую ручку в руку матери:

— Баб с детишками вперед, — заорал Военежич. — Мужи в сторону, в сторону!!!

Он стал отшвыривать особо настырных.

— Все выйдите, успеете! Михалко, за подол матери держись, не отставай!

Дело пошло живее. Вместе с посадскими воевода отпихнул одну из телег, а другую вытолкал наружу.

— Свое, значит, спасаешь, а мое гори! — услышал Любим злой голос Путяты, это его груженому возу бывший зять бесцеремонно не дал проехать.

— Помолчал бы, пень трухлявый, — хмыкнул Любим, даже не поворачивая головы.

Река встретила погорельцев приятной свежестью, остужая разгоряченные, чумазые от пепла лица. Рыдания и стоны стояли и здесь, на песчаном берегу. Люди метались вдоль Клязьмы в отчаянье глядя, как гибнет их былая жизнь.

Марья выбрала местечко у самой кромки воды, приказав сыновьям смирно сидеть на травяной подстилке.

— А где Любим? Могута, где Любим Военежич?! — испуганно вскрикнула она, разогнувшись и не найдя глазами мужа. — Он что за нами не вышел?

— Так это, Успение горит, — отвел взгляд десятник, — он тушить побежал. Я тоже туда, — и Могута, ссадив старика, кинулся обратно к воротам.

— Как тушить?! Мне тоже туда надо. Дедушка, за малыми пригляди, — Марья попыталась всунуть младенца Куну.

— Ну уж нет! — отпихнул старик сверток. — Здесь детей береги. Я сам пойду. Говорил Могуте — не тащи меня, так нет же, упертый. Пойду — пособлю чем смогу.

Кун поковылял к граду.

— Да куда ты, старый?! — окликнула его жена Могуты.

Но дед упорно брел к воротам.

Красавец Успенский собор действительно пылал, охваченный огнем купол был хорошо виден с берега.

— Как пылает, разве ж теперь потушат? — охнула Дарья.

Марья увидела, что и Леонтий, что-то шепнув плачущей жене, бросился назад. Стало жутко, в один день она могла потерять всех близких мужчин. «Господи, защити! Богородица, помоги!!!»

Может и хорошо, что свекровь и древняя нянька не дожили до этого страшного дня. Прасковья Федоровна тихо ушла прошлым летом, за ней, не сумев смириться с потерей хозяйки, прибралась и нянюшка. Марья стала большухой[84]. Любим, как добрый воин, занимался: дружиной, броней, конями, обозами в княжеские походы, обучением отроков, да чем угодно, но только не собственным хозяйством, от домашних забот он был далек, весь груз лег на хрупкие плечи Марьи Тимофевны. И Марья старалась, вникала во все, как когда-то свекровь, спорила до хрипоты с тиуном, гоняла челядинок, совала нос в кладовые и амбары, медленно осваиваясь с новой ролью Хозяйки. И вот равнодушное пламя в считанные мгновения уничтожило ее хрупкий мирок, а теперь может забрать и мужа.

Между тем владимирцы организовали цепи, передавая ведра речной воды к крепостной стене, там на веревках их поднимали вверх и плескали на горящую крышу храма. Но алчный зверь, открывая алую пасть, требовал еще и еще.

— Мурлыка пропал! Матушка, мы Мурлыку не взяли! — вдруг вспомнил Михалко.

— Котик, — жалобно всхлипнул Дмитр, и оба брата зарыдали в голос.

— Цыц! — прикрикнула на них мать. — Так бы вы по нам с отцом рыдали, как по коту убиваетесь.

Мальчишки испуганно притихли.

— За братом следите, — Марья, сунув младенца Михалке, побежала становиться в цепь.

К ее изумлению, ведра к городне в свой очеред передавала и великая княгиня, ее маленькие княжны, как и сыновья Любимовой сидели в сторонке под присмотром пожилых нянюшек. Княгиня Мария, скинув мешавшийся шелковый убрус и оставшись только в легком повое, работала ловко и наравне со всеми. Ее смиренное трудолюбие успокаивало собравшихся.

— Поднажми, владимирцы, — подбадривал горожан княжий гридень Лют, с этой стороны руководивший тушением.

И владимирцы нажимали, ведра с огромной скоростью носились от реки к стене и обратно. Но все оказалось напрасным: крыша прогорела, и горящий купол полетел вниз.

— А-а-ах!!! — пронеслось по толпе, народ принялся креститься.

— Все, — сбросил шапку наземь какой-то грузный мужик.

Храм погиб.

— Любим!!! — Марья кинулась к пылающему граду.

— Матушка! — закричали ей вслед дети, Михалко, неловко прижимая Тимошу, готов был рвануть за нею.

Марья заметалась, потом остановилась и, обреченно опустив голову, вернулась к сыновьям. Надо быть сильной, нельзя напугать детей.

Она встала на колени и начала молиться, вслед за ней на колени опустилась и княгиня. А ведь князя тоже не было на берегу, он тоже где-то там, в граде. Один за другим владимирцы опустились на вытоптанную землю, осеняя себя распятиями и творя земные поклоны. У многих за стенами остались родные.

Ветер немного поутих, но пламя по-прежнему плясало вдоль заборола[85], а едкий дым поднимался плотными черными клубами в безмятежное весеннее небо. Наконец занялись и Волжские ворота, с визгами из них выбегали последние счастливцы.

Не только храма, самого града Владимира больше не было.

— Матушка, я кушать хочу, — заканючил Дмитр, морща носик.

Марья растерянно оглянулась по сторонам. Недалеко холопы Путяты разводили костер — трапезничать, их невредимая телега стояла рядом.

— Потерпи, сейчас батюшка вернется да что-нибудь придумает, — по-взрослому вместо матери ответил Михалка, уже понимавший, что еду взять неоткуда.

— Да, батюшка явится и придумает, — согласилась Марья, продолжая смотреть в сторону пожарища.

Дмитр недовольно поджал губы, он с завистью смотрел на меньшого брата, насосавшегося материнского молока, выспавшегося и теперь радостно агукавшего, не понимая всего происходящего. «Хотя бы молоко не пропало, что же делать?», — в душе паниковала Марья, внешне не показывая виду. Ее челядь, постепенно подтянувшаяся к хозяйке и рассевшаяся по соседству, тоже глядела на поворотливых людей Путяты с едва скрываемой завистью. Слишком быстро добрался огонь до их уютного проулка, коварно окружил двор с трех сторон, оставив узкий задымленный проход. Щуча, забежавший к Любиму предупредить, застал уж все пылающим и коней с холопами выводил, ломая горящий забор. Хозяин сам вытолкал за ворота заметавшихся от изб к терему людей, лишь бы сохранить им жизнь. Теперь они в унынии осматривали свои пропахшие дымом одежды и глотали слюнки от подкатывающего чувства голода.