Сидя на террасе рыбного ресторанчика в Яффском порту, они молча смотрели в неприветливую глухоту моря и думали каждый о своем. И море тоже смотрело на Кольку тоскливым взглядом хищника, упустившего поживу для своей бездонной утробы. Не в силах долго вынести этого взгляда, Колька отводил глаза вправо, где виднелась, бархатная в ночи, дуга тель-авивской набережной, с воткнутыми в нее искрящимися булавками небоскребов и бриллиантовой рассыпью фонарей. За ней краснели навигационными огоньками трубы электростанции. Далее, вплоть до ярко освещенной герцлийской марины, чернел глухой провал пляжей Тель-Баруха. Где-то там ждет своей смерти уцелевшая Люська. Ждет, от ножа ли… от печени ли… да все никак не дождется. Ну не смешно ли, что при этом именно она выжила, единственная из всех? Кто просит, тому хрен нальют, а кто не просит — тому пожалуйста!

И Колька наливал снова и пил, пьянея странно, так, как не пьянел еще никогда. Звонкая пустота по-хозяйски устроилась у него в голове и сразу же оградила себя скорлупой, достаточно прочной, чтобы не пропускать через себя ничего постороннего. Водка скатывалась по этой скорлупе, не проникая внутрь, но зато многократно обостряя внешнее восприятие. Пьяный Колька с опаской посматривал на черную, угрожающую трясину моря. Он посмеивался и плакал одновременно. Слезы текли по улыбающимся щекам, капали в рюмку с водкой и немедленно возвращались внутрь посредством глотка, чтобы там, внутри, стечь по глухой скорлупе и снова вернуться через глаза в рюмку.

Кацо молча посасывал рядом свой коньяк. Колька поначалу все пытался объяснить ему свою благодарность, но у него ничего не выходило, потому что он не знал, где теперь находятся все осмысленные слова. Прежде они размещались внутри, в голове, там, где нынче звенела одна пустота в своей прочной, непроницаемой скорлупе. Оставалось надеяться, что Кацо поймет без слов, как всегда. Колька подмигивал другу и знаками предлагал ему щелкнуть по Колькиному темечку, по Колькиной скорлупе, чтобы услышать ее звон, звон, звон… но Кацо лишь печально покачивал головой и подливал водки к слезам, и круговорот продолжался и продолжался.

А потом море вдруг стало наползать на набережную, подбираться к рюмке, да и сама рюмку поплыла, превратившись в лодку, и Колька на всякий случай закрыл глаза, а когда открыл, был уже следующий день, вернее, вечер и гостиничный номер, и Кацо сидел в кресле, читая местную газету с буквами, похожими на картинки, как в Викиной книжке. Голова на удивление не болела — то ли от чистоты дорогой водки, то ли оттого, что пустоте не свойственно болеть. Ведь боль — тоже какое-никакое, но содержание, а пустота — она на то и пустота, что в ней нет ничего, и боли в том числе. Колька потянулся и хотел рассказать об этом Кацо, но вместо этого замычал, видимо, совсем разучившись говорить, и Кацо, впервые за все время поняв его неправильно, живо поднес на тарелочке сто граммов и огурец, и Колька взял, потому что не пропадать же добру.

Потом они немного отдохнули, посмотрели телевизор, а потом речь вернулась, хотя и в минимальном объеме, а вместе с ней и ночь — в максимальном, и море, и терраса ресторана, и дуга тель-авивской бухты, и качающиеся мачты рыбачьих баркасов, и круговорот слез в рюмке. Правда, на этот раз Колька вернулся в отель на своих двоих и даже сам лег и сам проснулся, и тогда уже сел ждать Кацо, о чем недвусмысленно просила записка, оставленная на столе на случай, если он вдруг забудет вчерашнюю договоренность. Что оказалось очень кстати, поскольку забыть «вдруг» он никак не мог; «вдруг» он мог бы вспомнить, но и это навряд ли — по причине полного отсутствия места в голове, куда можно было бы сложить что-либо, подлежащее запоминанию или, наоборот, забвению.

Хотя, с другой стороны, что-то он все-таки помнил: к примеру, что все идет по плану, что теперь надлежит отправляться в аэропорт, а оттуда — в Белград, а потом, на рейсовом вышеградском автобусе — домой, в будку на автостоянке, а до этого стоит попрощаться с Кацо и желательно найти при этом слова потеплее, потому что другого такого друга у него не было во всей его жизни, и теперь уже, наверное, не будет… да только где их сыщешь, слова-то? Еще он вспомнил про волосы Гели-Вики и о том, что следует немедленно взять в дьюти-фри бутылку потолще и повыше, чтобы слегка поправить здоровье согласно тому же, заранее определенному плану.

Так что помнил он на самом деле не так уж и мало, и это обнадеживало, а пока, стоя на эскалаторе, медленно, но верно везущем его в направлении магазина с бутылкой, Колька просто глазел на аэродромное поле, на самолеты, на желтоватые, утыканные рекламными щитами, газоны, на палящее, но уже безопасное для него солнце и спокойно ждал конца этой бесконечной транспортной ленты. Там, снаружи, за стеклянной стеной коридора, не было и не могло быть ничего интересного. Поэтому Колька сначал отъехал на довольно приличное расстояние, а потом уже понял, что произошло что-то в высшей степени непонятное, причем произошло не просто так, а в прямом и непосредственном следствии от увиденного там, за стеклом.

А случилось-то вот что: треснула скорлупа. Та самая, сверхпрочная, супернепроницаемая, особо устойчивая от слез, водки и воспоминаний. Кольке даже послышался треск; он непроизвольно схватился за голову и оглянулся на соседей. Нет, те вроде бы не слышали ничего особенного. Странно… Но сомнений не было: сквозь образовавшуюся трещину уже хлестал внутрь съежившегося вакуума беспорядочный поток лиц, вещей и событий. Вика, прижавшаяся к Гелькиному плечу, седая прядь потного мужчины, выжженная полоса земли вдоль дороги из Гуша на Кисуфим, открытая книжка на сморщенном покрывале кровати, Леонардо ди-Каприо на стене, широко расставленные ноги в полицейских сапогах… «Сапоги за утюгами… — подумал Колька. — Пироги за… за… за батогами…»

Но почему? Он поскорее оглянулся, стараясь понять, уловить взглядом столь поразившую его картину… нет, поздно. Колька дернулся было вернуться против движения эскалатора… нет, черт!.. мешали идущие навстречу люди. Он оперся рукой на поручень и перемахнул наружу.

— Эй! Эй!

Колька обернулся. Кто-то протягивал ему забытый рюкзак.

— Ах да, спасибо…

«Возьми себя в руки, сейчас же. Вот так.» Он перекинул рюкзак через плечо и медленно пошел назад, впившись взглядом в аэродромный пейзаж за стеклянной стеной. Нет, ничего такого… ни разверстой пропасти, ни ядерного взрыва… Стоп! Вот оно.

Это был обычный рекламный плакат, ничем не выделяющийся в ряду остальных — ни размерами, ни оформлением. Женщина с волнистыми волосами протягивала потенциальному потребителю пластиковый стаканчик не то с творогом, не то с йогуртом. Конечно, она чем-то походила на Гелю, но не настолько, чтобы произвести на Кольку столь сильное впечатление. Что же тогда? Он перевел взгляд на стаканчик… вернее, баночку… да-да, белую пластиковую баночку со слегка отогнутым верхом из фольги. Из-под фольги виднелся собственно продукт, на который и нацеливала свою ложечку женщина перед тем, как бессердечный фотограф отвлек ее от этого занятия. На баночке был нарисован домик с красной крышей и зеленым пятнышком газона вокруг. Поверху плаката шла надпись, гласящая на трех языках: «Вернись домой!»

— Вернись домой… — зачарованно прошептал Колька. — Конечно. Домой. Точнее, в дом. Вернись в дом. В этом-то все и дело. Так просто!