Они подчинились и в течение двух дней сообщили о предстоящем голосовании шахтерам во всех сменах. Голосование состоялось в клубе и было принято решение потерять жеребьевку. Все члены комитета получили распределение на самые плохие участки. Тимми поставили с работы дверовым на работу откатчика вагонеток, но в тяжелом участке Джека. Заработки их снизятся, риск возрастет. Их отец, оставшийся крепильщиком по желанию шахтеров, получил ящик, насколько возможно близкий ко всем тяжелым участкам, включая тот, где должен работать Джек.

Во вторник Оберон приехал домой, забежал к себе переодеться и уже собрался зайти в гостиную, чтобы рассказать Веронике о своих успехах, но на полпути остановился, заметив время. Отец уже ждал его в библиотеке. Оберон вошел в дверь.

– Н-ну, – проскрежетал отец сквозь зубы, – ты выгнал их, как я предлагал?

Оберон покачал головой, чувствуя, как ноги стали ватными.

– Нет, – визгливым голосом ответил он.

Отец сделал шаг вперед. Оберон не отступал, переместив вес тела на носки, как это делал Форбс, и почувствовал, что эта поза придала ему смелости. Он объяснил смысл своих действий. Наступила тишина. Отец подошел к окну и долго смотрел на кедр. Интересно, вид дерева успокаивает отца, как он успокаивает его, Оберона? И желал ли когда-нибудь этот человек чего-то столь ничтожного, как мир и спокойствие?

Оберон вновь обрел голос.

– Видите ли, отец, они попали в собственную ловушку. Они хотели демократии, они ее получили и теперь увидели, что такое наша власть. Если бы мы их уволили, потом мы бы заменили их другими, и таким образом все было бы забыто. Это называется сыпать соль на рану.

Плечи отца затряслись, и послышался странный звук. Оберон сообразил, что отец смеется.

– Ты пошел в нашу породу, мой мальчик. Ах, черт, мы, наконец, делаем из тебя Брамптона. Без бренди тут не обойтись.

Он жестом указал на диваны по обе стороны от камина. Оберону никогда раньше не разрешалось сидеть в библиотеке. Его охватило странное чувство. Он опустился на диван, и отец подошел и встал перед ним, протягивая стакан с бренди, потом сел напротив и поднял свой стакан.

– За тебя, мой мальчик.

Странно, улыбка его была вымученной, такой улыбки Оберон до сих пор никогда у отца не видел.

Он сделал глоток. Бренди обжег ему горло. Он столько пил в последние два года, но спиртное не помогло ему справиться ни с потерей Вейни, ни с одиночеством. И есть ли что-нибудь, что могло бы помочь? Он позволил себе откинуться назад, как это сделал отец, и, как он, положить ногу на ногу. В камине горел огонь, языки пламени вспыхивали и затухали. Странно, что он сидит в присутствии отца и не чувствует боли. Как это хорошо, да, черт побери, хорошо.

– Пей до конца, мой мальчик.

Оберон повиновался и взял второй стакан. И снова отец стоял перед ним и виделся угрожающе большим, и Оберон непроизвольно съежился, но тут же выпрямил спину.

Когда десять минут спустя он вышел из библиотеки, голова у него кружилась. Он поднялся по лестнице и, войдя к себе, прислонился спиной к двери. Он очень ловко, непростительно ловко обделал это дело, но только таким способом комитетчики могли остаться в своих домах, а их семьи иметь кусок хлеба.

Но так ли уж необходимо собрать всех Форбсов в одной зоне шахты, где они все могли пострадать в случае взрыва или затопления? Он знал ответ на этот вопрос, и хуже всего, он знал, что сделал бы это снова, потому что Джек Форбс посмеялся над ним, он сказал этой Мэнтон, что он, Оберон, – балбес. Форбс возглавлял забастовку, что бы там ни говорил Дэвис о том, что единственный человек, который приводил доводы против, был он, Форбс, известный всем как подстрекатель, а подстрекатели должны получать по заслугам.

В дверь постучалась Вер, и он отошел от двери к дивану. Огонь в камине не горел, и в комнате было холодно. Она вошла. Он махнул ей, приглашая сесть. Но она осталась стоять, только закрыла за собой дверь.

Леди Вероника сказала:

– Ты молодец, Вейни, и мама гордились бы тобой, так ловко ты перехитрил отца и сумел не уволить комитетчиков. Но я совершенно не понимаю, почему ты так настроен против семьи Форбс и тем более против Джека Форбса, который как раз старался убедить не устраивать забастовку. Доктор Николс рассказывал нам об этом на обеде во время забастовки, ты же слышал. Будь практичен, Об, меняй людей на трудных участках в интересах справедливости, а через год ты вернешь им жеребьевку. К тому времени отец будет полностью поглощен контрактами на поставку стали для дредноутов. Контракты почти у него в кармане. Он расширил производство на металлургических заводах, и, как только они заработают на полную мощность, он едва ли вспомнит о шахтах.

Оберон вытащил портсигар и достал сигарету, закурил и сквозь облачко дыма посмотрел на нее.

– Тогда, на ферме у Фроггетта, Форбс посмеялся надо мной. Он назвал меня балбесом, так что давай не будем больше говорить об этом. Иди сюда и садись.

Она села рядом. Вид у нее был усталый.

– Нельзя, чтобы из-за этого ты вел себя несправедливо. Я думаю, он жалеет о своих словах, если вообще помнит что-нибудь.

Оберон снова затянулся и немного помолчал. Потом спросил:

– Как там у вас, женщин, дела?

Вероника вздохнула, губы ее сжались, как это бывало, когда она сердилась, но ее чувства его не касались. Она ответила:

– Панкхерсты поддерживают предложенный Асквитом Билль о согласии, в котором предлагается предоставить право голоса только замужним женщинам, владеющим собственностью и состоянием. Они называют это «нога в двери»[27], а я считаю, что это в корне неправильно. Нам нужно, чтобы все сословия пользовались правом голоса. А пока что мачеха с утра до ночи обрабатывает меня на тему этого проклятого «выезда», и мне деваться некуда, пока она здесь.

Она наклонилась и, глядя на индийский коврик, произнесла:

– Все очень неспокойно, правда? Столько разногласий, так много богатства и так много бедности. Иногда мне кажется, что скоро будет революция. Я бы взбунтовалась, если бы была на их месте, а ты? – Она указала рукой в сторону шахты Оулд Мод.

– Но мы – не они, Вер.

Что еще он мог сказать?

Прошло два года, а мужчины из семьи Эви Форбс по-прежнему работали в тяжелых условиях на самых трудных участках. Жеребьевку так и не вернули, а сама она все так же подавала чай на кухне младшим Брамптонам. Шел март 1912 года, и забастовочное движение, охватившее с 1911 года, казалось, все категории рабочих в Великобритании, распространилось и на шахтеров. Была объявлена национальная забастовка, призванная вынудить владельцев шахт и правительство пойти на минимально разумную оплату, установленную Биллем о шахтерах.