Когда на рассвете четверо элегантных офицеров (три графа и грузинский князь) явились за ним, чтобы отвезти на чрезвычайно важную встречу с друзьями, он отказался пошевелиться и продолжал лежать, улыбаясь им и пытаясь игриво потрепать их за шейку босыми пальцами ног. Заставить его одеться не удалось, и после торопливого совещания четверо молодых гвардейцев, бранясь на устаревшем французском, отнесли его, как есть, то есть в одной (белой) пижаме, в тот же самый автомобиль, которым некогда так ловко управлял покойный д-р Александер.

Ему сунули программу церемонии очной ставки и провели через некое подобие туннеля в центральный двор.

Пока он осматривал очертания двора, выступающий козырек вон того крыльца, зияющую арку туннелеобразного прохода, приведшего его сюда, Круга с какой-то легкомысленной точностью, которую трудно выразить, осенило, что это двор его школы; но само здание изменилось, окна стали больше, и за ними виднелась стайка наемных лакеев из «Астории», накрывающих стол для сказочного пира.

Так он стоял в своей белой пижаме, с непокрытой головой, босой, моргая и глядя по сторонам. Он заметил множество неожиданных людей: у грязноватой стены, отделяющей двор от мастерской угрюмого старика-соседа, который никогда не перебрасывал мяч обратно, скучала молчаливая и чопорная кучка охранников вместе с увешанными медалями вельможами, и среди них, скрестив руки на груди, постукивая каблуком по стене, стоял Падук. В другой, более темной части двора, несколько бедно одетых мужчин и две женщины «представляли заложников», как сообщала данная Кругу программка. Его свояченица сидела на качелях, стараясь достать ногами до земли, и ее светлобородый муж как раз потянул за одну из веревок, когда она огрызнулась на него, чтобы он прекратил раскачивать, неловко соскочила и помахала Кругу. Чуть в стороне стояли Гедрон, Эмбер, Руфель и какой-то человек, которого он не мог точно определить, а также Максимов с женой. Всем хотелось поговорить с сияющим философом (поскольку они не знали, что его ребенок мертв, а сам он безумен), но солдаты действовали согласно приказу и разрешали просителям приближаться только по двое.

Один из старейшин, человек по имени Шамм, склонил к Падуку украшенную плюмажем голову и, полууказывая боязливо-нервным перстом, как бы беря назад каждый сделанный им резкий тычок и используя другой палец для повторения жеста, вполголоса пояснил, что происходит. Падук кивнул, уставился в пространство и снова кивнул.

Профессор Руфель, вскидчивый, угловатый, необыкновенно лохматый маленький человек с ввалившимися щеками и желтыми зубами, подошел к Кругу вместе с —

«Боже мой, Шимпффер! – воскликнул Круг. – Вот так встреча, здесь, после стольких лет – дай-ка подумать —»

«Четверть века», – низким голосом сказал Шимпффер.

«Ну и ну, прямо как в старые времена, – продолжал Круг со смехом. – А что до Жабы вон там —»

Порыв ветра опрокинул пустую звонкую урну; по двору пронесся небольшой вихрь пыли.

«Меня выбрали переговорщиком, – сказал Руфель. – Обстоятельства вам известны. Не стану вдаваться в детали – у нас мало времени. Знайте, что мы бы не хотели, чтобы наше тяжелое положение оказало на вас какое-либо влияние. Мы очень хотим жить, действительно очень, но мы не будем держать на вас зла, совсем —»

Он прочистил горло. Эмбер, все еще находившийся в отдалении, подскакивал и выпрямлялся, как балаганный Петрушка, стараясь углядеть Круга из-за спин и голов.

«Никакого зла, совсем нет, – скороговоркой продолжил Руфель. – Собственно, мы нисколько не удивимся, если вы откажетесь уступить – Vy ponimaete, o chom rech? Daite zhe mne znak, shto vy ponimaete – [Вы понимаете, о чем речь? Дайте же мне знак, что вы понимаете…]»

«Все в порядке, продолжайте, – сказал Круг. – Я просто пытался вспомнить. Вас арестовали – дайте-ка подумать – как раз перед тем, как кошка вышла из комнаты. Я полагаю – (Круг помахал Эмберу, чей крупный нос и красные уши то тут, то там появлялись между плечами пленников и стражников.) – Да, кажется, теперь вспомнил».

«Мы попросили профессора Руфеля переговорить с тобой от нашего имени», – сказал Шимпффер.

«Да, понимаю. Прекрасный оратор. Я помню, Руфель, как вы однажды выступали, в пору вашего расцвета, – с высокой трибуны, среди цветов и флагов. Отчего яркие цвета —»

«Друг мой, – сказал Руфель, – времени мало. Пожалуйста, позвольте мне продолжить. Мы не герои. Смерть отвратительна. Среди нас две женщины – им придется разделить нашу участь. Наша плоть затрепетала бы от неизъяснимого ликованья, если бы вы согласились спасти наши жизни, продав свою душу. Но мы не просим вас продавать свою душу. Мы лишь —»

Жестом остановив его, Круг скорчил ужасную гримасу. Толпа замерла, затаив дыхание. Круг разорвал тишину, оглушительно чихнув.

«Глупые вы люди, – сказал он, вытирая нос рукой. – Ну чего вы, скажите на милость, боитесь? Какое все это имеет значение? Смешно! Вроде тех детских забав – Ольга с мальчиком участвовала в каких-то дурацких спектаклях, она тонула, он терял жизнь или что-то такое в железнодорожной катастрофе. Да какое это имеет значение?»

«Ну, если это не имеет значения, – сказал Руфель, тяжело дыша, – тогда, чорт возьми, скажите им, что вы готовы сделать все от вас зависящее, и стойте на этом, и нас не расстреляют».

«Слушай, это какой-то кошмар, – сказал Шимпффер, который был обыкновенным смелым рыжеволосым мальчишкой, а теперь имел бледное одутловатое лицо с веснушками, виднеющимися сквозь редкие волосы. – Нам сказали, что если ты отвергнешь условия правительства, то это наш последний день. У меня большая фабрика спортивных товаров в Аст-Лагоде. Меня схватили посреди ночи и бросили в тюрьму. Я законопослушный гражданин и вообще не понимаю, кой чорт кому бы то ни было отвергать правительственные предложения, но я знаю, что ты человек исключительный и у тебя могут быть исключительные причины, и, поверь, мне бы вовсе не хотелось заставлять тебя делать что-то низкое или глупое».

«Круг, вы слушаете нас?» – вдруг резко спросил Руфель, и поскольку Круг продолжал смотреть на них с той же благожелательной улыбкой, застывшей на слегка обвислых губах, они с ужасом осознали, что обращаются к умалишенному.

«Khoroshen’koe polozhen’itze [красивое дело]», – сказал Руфель ошарашенному Шимпфферу.

Цветная фотография, снятая минуту или две спустя, запечатлела следующее: справа (если стать лицом к выходу), у серой стены, на только что принесенном для него из здания стуле, раздвинув бедра, сидит Падук. На нем крапчатая зелено-коричневая униформа одного из его любимых полков. Его лицо под непромокаемой фуражкой (изобретенной когда-то его отцом) как тускло-розовая клякса. Он щеголяет коричневыми гетрами бутылочной формы. Шамм, импозантная особа в медном нагруднике и широкополой шляпе черного бархата с белым плюмажем, что-то объясняя, склоняется к маленькому угрюмому диктатору. Трое других старейшин, закутанные в