черные плащи, возвышаются рядом, как кипарисы или заговорщики. Несколько красивых юношей в оперных мундирах, вооруженные крапчатыми зелено-коричневыми пистолетами, защитным полукругом обступают эту группу. В кадр попало непристойное слово, мелом нацарапанное каким-то школьником на стене, – прямо над головой Падука; этот вопиющий недосмотр совершенно испортил правую часть снимка. Слева, посреди двора, с непокрытой головой и треплемыми ветром жесткими седовато-черными прядями, одетый в подпоясанную шелковым пояском просторную белую пару и босой, как древний святой, виднеется Круг. Охранники наставили винтовки на Руфеля и Шимпффера, которые пытаются им что-то втолковать. Ольгина сестра, чье лицо нервно подергивается, а глаза тщетно стараются глядеть беззаботно, понукает своего непутевого мужа сделать несколько шагов вперед и занять более выгодное положение, чтобы они могли добраться до Круга следующими. На заднем плане медицинская сестра делает Максимову инъекцию: старик потерял сознание, а его коленопреклоненная жена укрывает ему ноги своей черной шалью (с обоими жестоко обошлись в тюрьме). Гедрон, или, вернее, необыкновенно одаренный актер (поскольку настоящий Гедрон за несколько дней до этого покончил с собой), курит трубку Данхилл. Дрожащий (очертания размыты), несмотря на каракулевое пальто, Эмбер воспользовался перебранкой между охранниками и первой парой в очереди и оказался в шаге от Круга. Можете снова двигаться.

Руфель жестикулировал. Эмбер схватил Круга за руку, и тот быстро повернулся к другу.

«Погоди минуту, – сказал Круг. – Не начинай плакаться, пока я не улажу это недоразумение. Потому что, видишь ли, вся эта очная ставка – полное недоразумение. Нынче ночью я видел сон, да, сон… О, все равно, назови это сном или назови галлюцинацией, вызванной световым ореолом, – один из тех косых лучей, пересекающих келью отшельника – взгляни на мои босые ноги – холодные, как мрамор, конечно, но – На чем я остановился? Слушай, ты ведь не такой глупый, как остальные, правда? Ты же знаешь не хуже меня, что бояться нечего?»

«Дорогой мой Адам, – сказал Эмбер, – давай не будем вдаваться в такие пустяки, как страх. Я готов умереть… Но есть кое-что, что я больше терпеть не в силах, c’est la tragédie des cabinets[96], это убивает меня. Как ты знаешь, у меня очень слабый желудок, а они ежедневно на минуту выводят меня на сальный сквозняк, в преисподнюю нечистот. C’est atroce[97]. Я бы предпочел, чтобы меня тут же расстреляли».

Поскольку Руфель и Шимпффер все еще продолжали спорить и доказывать охранникам, что они не закончили говорить с Кругом, один из солдат воззвал к старейшинам, после чего к ним подошел Шамм и негромко заговорил.

«Так дело не пойдет, – сказал он, очень четко выговаривая слова (исключительно волевым усилием он в юности избавился от взрывного заикания). – Программа должна исполняться без всей этой болтовни и неразберихи. Давайте-ка покончим с этим. Скажите им (он повернулся к Кругу), что вы избраны министром образования и юстиции и в этом своем качестве приняли решение всех их помиловать».

«Что за прелесть этот твой нагрудник!» – проговорил Круг и всеми десятью пальцами быстро побарабанил по металлической выпуклости.

«Дни наших щенячьих игр на этом дворе прошли», – сурово сказал Шамм.

Круг дотянулся до Шаммовой шляпы и ловко нахлобучил ее на собственные лохмы.

Это был котиковый бонет маменькиного сынка. Заикаясь от ярости, мальчишка попытался его вернуть. Адам Круг бросил его Рыжику Шимпфферу, который, в свой черед, забросил его на запорошенный снегом штабель березовых дров, где он и застрял. Шамм бегом бросился обратно в школу – жаловаться. Жаба, направляясь домой, крался вдоль низкой стены к выходу. Адам Круг закинул ранец за плечо и заметил Шимпфферу, что вот как забавно – а бывает ли у Шимпффера такое же ощущение «повторяющейся последовательности», как будто все это уже было: меховая шапка, я бросил ее тебе, ты подбросил ее вверх, дрова, снег на дровах, шапка зацепилась, появляется Жаба?.. Отличающийся практичным складом ума Шимпффер вместо рассуждений предложил задать Жабе хорошую взбучку. Двое мальчиков наблюдали за ним из-за дров. Жаба замер у стены, очевидно поджидая Мамша. С пронзительным «ура!» Круг возглавил атаку.

«Ради Бога, остановите его! – закричал Руфель. – Он спятил! Мы не отвечаем за его действия. Остановите его!»

Взяв стремительный разгон, Круг несся к стене, у которой Падук, с размытыми испариной страха чертами лица, соскользнул со стула и попытался исчезнуть. Двор охватило дикое смятенье. Круг увернулся от объятий охранника. Затем левая сторона его головы, казалось, вспыхнула огнем – первая пуля оторвала ему часть уха, – но он радостно ковылял дальше:

«Живее, Шримп, живее! – ревел он, не оглядываясь. – Отделаем его как следует, выбьем из него дух, эгей!»

Он увидел, как Жаба скорчился у основания стены, дрожа, растворяясь, все быстрее повторяя свои визгливые заклинания, защищая тускнеющее лицо прозрачной рукой, и Круг подбежал к нему, и всего за долю мгновения до того, как в него ударила вторая, более меткая пуля, он снова крикнул: «Ты, ты…» – и стена исчезла, как быстро выдернутый слайд, и я потянулся и встал среди хаоса исписанных и переписанных страниц, чтобы посмотреть, что это там со звонким «памм!» ударилось в проволочную сетку моего окна.

Как я и думал, за сетку, на ее ночной стороне, цеплялась мохнатыми лапками крупная ночница. Ее мрамористые крылья все еще подрагивали, глазки горели, как два миниатюрных уголька. Я только успел различить ее коричневато-розовое обтекаемое тельце и пару цветных пятнышек, после чего она снялась и порхнула обратно в теплый и влажный мрак.

Что ж, вот и все. Различные части моего относительного рая – лампа у кровати, снотворные пилюли, стакан молока – с совершенной покорностью смотрели мне в глаза. Я знал, что бессмертие, дарованное мною бедняге, было увертливым софизмом, игрой слов. Но самый последний круг в его жизни был исполнен счастия, и он убедился, что смерть – не более чем вопрос стиля. Какие-то башенные часы, точное местонахождение которых я никак не мог определить и которых, собственно, я никогда не слышал днем, пробили дважды, затем призадумались и сменились ровной быстрой тишиной, продолжившей струиться по венам моих ноющих висков; вопрос ритма.

На той стороне переулка только два окна все еще были живы. В одном тень руки расчесывала невидимые волосы; или, может быть, это качались ветки; другое окно черным наклонным стволом пересекал тополь. Рассеянный луч уличного фонаря высветил ярко-зеленый край самшитовой изгороди. А еще я мог разглядеть блеск одной особенной лужи (той, которую Круг каким-то образом различил сквозь толщу собственной жизни), – продолговатой лужи, неизменно приобретающей один и тот же вид после каждого дождя из-за исходной лопаточной формы углубления в земле. Быть может, нечто подобное происходит и с тем отпечатком, который