А Ганна, дизайнер, начертив картинку на планшете, ставит пластиковую ручку в узкое гнездо — и тем напоминает, что во время оно люди вкладывали перья в чернильницы. Так что всё повторяется в мире.

…Ира живёт в тяжелейших условиях. Быт не устроен совершенно, нет никого, кто мог бы ей помочь.

Как человек с руками и ногами не может выбраться из той патовой ситуации, которую сам себе свил? Смешно, но не так уж.

Приехала в столицу учиться, закончив в родном Баку хорошую школу, где преподавали старые девицы, все сплошь бывшие институтки — немки, еврейки, польки — поступила в историко-архивный. Вышла замуж за студента, но неудачно. Сынок дипломата был направлен заботливой мамашей заграницу, с условием: избавиться от безродной жены, так как её никто во Францию ценой всевозможных ухищрений забрасывать не собирался. Любимый муж поплакал и выбрал заграницу.

Второе замужество повергло Иру в ещё более грустные обстоятельства. Осталась одна с сыном, в большой семье, полной племянников, племянниц, дядь, теть, шуринов и невесток, где заправляет визгливая, взбалмошная баба, свекровь, и всякая собака без исключения настроена против Иры.

Когда паренька в очередной раз в отсутствие Иры простудили, посадив рисовать к открытому в зиму окну, она отправила его к матери в Баку.

С тех пор всё перебивается с работы на работу, пытается устроить судьбу, то сходится, то расходится с немолодым уже и капризным, как барышня, иностранцем, ссорится с ним и мирится по интернету триста раз на дню. С момента, как муж ушёл, прошло девять лет. За десятилетие у неё не нашлось даже времени с ним развестись.

Сына она не могла забрать — в ту же комнату в коммуналке? И он оставался на попечении двух стареющих бабок, которые, будучи русскими, всё не могли — тоже годами — оформить себе в Баку российское гражданство.

Всякий, кто сдуру влезал в это и начинал предлагать Ире варианты, как можно было бы «разрулить» весь бред, напрашивался на увлекательную игру «Замечательно, но невозможно, так как».

— Тебе надо с ним развестись хотя бы…

— Да, но сперва нам нужно пойти к нотариусу, и тогда меня уж точно выселят из этой большой комнаты в маленькую…

— Но маленькую ты потом хотя бы сможешь продать!

— И куда я с этими деньгами? Их же ни на что другое не хватит.

— Ты могла бы снимать квартиру.

— И что?

— Перевезти сюда сына…

— А бабки? Останутся одни, в своём Баку?

— Ну, надо перевезти и их…

— Куда? В однокомнатную квартиру?

— Почему в однокомнатную… Можно снять и двухкомнатную.

— На это не хватит денег.

— Можно в Подмосковье…

— А ты хоть знаешь, насколько плохие школы в маленьких городишках в Подмосковье?

Примерно с такого момента непрошенный доброжелатель начинал злиться, что вмешался. И предпринимал попытку ответного наезда:

— А в Баку что, хорошие школы?

— В Баку хорошие.

— Ну тогда, я не знаю, устрой хоть свою жизнь. Найди себе мужика… А сын закончит школу там, приедет в Москву поступать в институт…

— Я хочу видеть своего сына. — следовал ответ. — Это такая рана! Я не хочу, чтобы сын при живой матери рос сиротой… И нет тут такого мужчины, который бы хотел о ком-либо заботиться.

То, что сын уже всё равно растёт сиротой, как-то не бралось в расчёт. И резюмировалось широким обобщением:

— В этой стране все делается, извиняюсь, через одно место.

И вмешавшийся чувствовал свою ответственность и страшную вину за страну, за мужчин, за чиновников русского посольства в Баку, свекровь, мужа-сектанта и весь белый свет до горизонта включительно. Некоторые женщины умеют всё сконструировать таким образом, чтобы темнота была универсальна и покрывала и землю, и небеса.

И, кажется, как ни ужасно, я из них…

Первое время желала пуститься в разнос. Враздрызг, врасплюй, чуть не по рукам пойти, трава не гори. Даже закурила и ещё смеялась: «Другая бы запила на моём месте, а я только сигаретками балуюсь». Ничего, мол, пустяки какие. Кокетничала с мужчинами и наслаждалась, в глазах появился блеск лихорадочно больной. Мало-помалу опомнилась. Запретила себе табак и всё другое.

Пришла. В себя? Стала чаще прикасаться к молитвеннику — нет, уже не тому, что подарил Дмитрий в пору тяжелейшего моего депрессивного состояния, к другому, ещё раньше его преподнес друг студенческих лет, с которым ничто не связывало, Андрей — к счастью, никакие любови, только обоюдное спокойствие, возникающее при встречах, Андрей, послушник Сретенского монастыря. Бумага в молитвеннике белее и толще, да и мыслей о муже он таких горестных не вызывает: по нему не читали мы вслух сообща молитвы.

Спокойно и сурово я стану ждать. Чего? Да нет, ты ошибаешься, не твоего возвращения, нет. Ждать, пока по капле не вытечет из сердца вся любовь и не уйдет в песок пустыни, где в добровольном отшельничестве, сосредоточенном уединении, сокрушенном раскаянии я пребываю до века.

Ждать, сомкнув челюсти и сцепив пальцы.

Но если тебе придет фантазия измениться, если пройдет год или два, или даже три в сомнениях и скитаниях и ты вернешься ко мне, понурясь, или с независимо и гордо поднятой головой, как ни в чём не бывало, я все-таки приму тебя. Потому что ты стал мне родным, словно сын. Я пишу, глаза сухие. Перестала плакать. Вдруг. Отрезало.

Приму, я думаю так сейчас. Может быть, завтра закружит в водовороте, но сколько раз я порывалась бежать к тебе, сквозь дождь, сквозь толпу, по метро, по улицам, по учреждениям, сколько раз бывало так, что я весь день только и шла, что к тебе, только и стремилась, что встретить тебя снова, и утром уходила только затем, чтобы идти, идти к тебе, бежать, лететь.

А сейчас понимаю: даже божественно возвышенные существа, воплощенные в телах людей, теряли любимых учеников, не то что мы, простые смертные. И уже никуда не спешу. Тлен, шорох, морок и мрак. Чушь и бред.

Очистившись от наносного, от наслоений, постигаю тщетность любых усилий. Можно сидеть за компьютером, можно нет, можно молиться или оставаться в толще быта, книжку читать или перевернуть корешком вверх. Писать этюд маслом — я научилась писать маслом, открылось, как дар. Изначально присутствовало и вот проявилось. Я получаю истинное удовольствие от того, что молю кофе, или вздор мелю, или молчу, встречаюсь с людьми или нет — а ведь я почти разучилась с тобой встречаться с людьми. Я начала бояться их, ну не смешно ли.

Думаю, и тебе так, без меня, лучше. Жаль, конечно, тех благородных, королевских дней, в которых жила рядом с тобой, ты смотрел на меня, глаза и волосы твои сияли бриллиантовым блеском. Тот блеск я увидела потом в подаренном тобой кольце. А ещё раньше — в Третьяковской галерее, забыла имя автора полотна, там Иисус в Гефсиманском саду лежал, словно поверженный ниц чуждой силой, придавленный скорбью и божественным отчаянием всепонимания. Лица не было видно, но кажется, я даже записала в дневнике, что уже видела такие волосы, и сперва не могла припомнить, на чьё чело они ниспадали? Еле сообразила: на твоё.