Как обычно, я представила своих знакомых друг другу — Анку писательницей, Ульриха Ульрихом.

— Где можно почитать? — осведомился вежливый Ульрих.

— Есть в интернете, — сказала Анка.

Она крепко затянулась сигаретой и хмыкнула, по своему обыкновению.

— Надо только набрать в яндексе «Анна Хлюпина», — сказала я, просто чтобы подать реплику в разговоре.

— Какая еще Хлюпина? — поежилась Анна. — Я — культовый сетевой писатель по имени Липа Сползай.

Липа Сползай всё ещё не дает ей покоя. Мы придумали это прозвище на одном из семинаров, и жутко веселились, кто знал, что эта идиотка примет его за чистую монету.

Она и обо мне писала. Пересказала несколько подлинных эпизодов, уснастила солидной порцией того, что не осмеливаюсь назвать вымыслом. Нарекла героиню Серафимой, описала как девушку с кучей поклонников, обгрызенными ногтями и постоянным запахом изо рта. Может быть, так и было? Но кому приятно прочитать о себе такое?

Один раз, мимолетно, мы поцеловались. Был летний вечер. Неприкаянное дерево, ни в Киеве дядька, ни в огороде бузина, росло несколько в стороне от середины двора.

Ульрих взял мою руку в свою, привлёк и, чуть наклонив голову, гладкими, как горячие морские камни, губами коснулся моих — и сразу отпустил, продолжая только касаться талии кончиками пальцев.

Тряхнуло так — еле устояла на ногах. Ласка чуть не укокошила василиска. С кружащейся головой осторожно отстранилась, хотя добрую секунду почти хотела податься к нему всем телом, и, пересохшими губами хватая воздух и его сухие губы, просить пить.

Ну хотя бы глоток в пустыне.

О, это самый целомудренный любовный роман после «Тимура и его команды». Только легкие касания, дуновения, серебро и колыханье, туман, бесплоть, разреженное томление.

Я уже, наверное, никогда не захочу серьёзной, подлинной близости — ни с ним, ни с кем бы то ни было ещё. Со дня развода — как его звали? А, да — Дмитрий, прошло… я знаю точно, сколько дней. Но считать надо не с расставания. И даже не с того апреля, с которого живу одна… (Опять знаю, сколько). И не с того, когда хотела перебраться к Наталье (ну, прибавить ещё два дня). И не с предыдущей крупной ссоры (ещё четыре). Не с размолвки летом в Кирове два года назад, когда была готова немедленно, сразу по возвращении, перевезти свои вещи (сосчитала, сколько месяцев прошло), не со дня нашей встречи (три года), а прямо со дня моего рождения (уже двадцать пять лет), а может, с его (двадцать восемь). А может быть, и ещё раньше… Он был пустышкой. Незачем и не по ком лить слезы.

Почему же они капают и капают?

Свадебный лимузин — хуже, чем катафалк. Идя от метро, прямо на середине пути миную ЗАГС. С наступлением мая всё больше неловких невест в белых платьях и чванных, скованных костюмами женихов спотыкаются на его бетонных ступенях. И лимузины, огромные белые, разной длины лимузины совершают свои неловкие маневры. Что за бесславный конец лучшего из периодов любви — прогулка в таком вот белом крокодиле.

Что за мещанство, кукольное подобие традиций, наивное представление о роскоши, простонародный шик и блеск.

Несчастные! Как не завидовать вашему счастью мне, чья жизнь триумфально распалась? Как не сочувствовать: ведь некоторые из вас будут принуждены войти снова в казенный дворец бракосочетаний, теперь уже с той стороны.

Ульрих позвонил вечером. Говорил упавшим голосом. Спросил, как дела. «Прекрасно» — «Даже так?» Впрочем, был ласков, просто устал.

Ульрих, непременно разыщу в старых книгах, на заштатных сайтах, тайное знание о том, что значит твоё имя, и число, когда ты родился, и год. Я удалюсь в нумерологию, буду по цвету неба справляться о твоём настроении, сверять наручные часы с твоим сердцебиением за много километров отсюда. Не переживу нашей разлуки. Потому что не буду переживать.

Я смотрю на всё вокруг, как на вереницу призраков, и всё равно страдаю. Как-то расплакалась, Дмитрий сказал:

— Не плачь. Ложись рядом со мной. У тебя ещё есть месяц.

У меня есть месяц! До развода? До момента, когда нужно снова платить за квартиру? Как бы то ни было — месяц есть у меня. А не у него, не у нас. Слезы стали ещё горше, но всё-таки легла. Слёзы уйдут, а вот такая жизнь с этим человеком — останется. На что она мне?

Но я очень сильная, выстою — даю тебе руку на отсечение, выстою во что бы то ни стало. Пусть мне и тебя придется сломать, мой любимый друг. Ты всегда поступаешь как ты хочешь — погоди же. А я тоже могу!

Дождусь — я умею, говорят, можно ждать легко, не знаю, испытывала всякое ожидание, а это будет коронным номером, единственным соло, песней, ради которой стоило рождаться и не жалко загинуть. Я стану ждать.

Сурово, как средневековый матрос — нового берега прямо по курсу, потому что позади берег выцвел и ожидает смертная казнь, не на что больше надеяться. Именно так, словно Христофоров юнга, буду я вглядываться, неотступно и упорно, в белеющий горизонт, покуда все мои товарищи кровоточат дёснами, теряют зубы и умирают от лихорадки.

Я буду дожидаться — вязать, читать, играть с кошкой или ребёнком, разговаривать с братом, сама с собой, стоять на остановке, набирать телефонные номера, пить кофе и делать тысячи других вещей. Заполнить пустую паузу, перейти пустыню молчания, преодолеть равнину времени, вырубить лесостепь непонимания, перейти десятки незнаемых стран, нас разделяющие. Буду спокойна и хладнокровна, начну беречь силы и экономить дыхание, размеренна в словах и жестах, медленна и скупа во взглядах, приобрету целеустремленную и методичную, как маятник, походку, отучу себя смеяться вслух и невслух, забуду читать стихи в метро и разгадывать лица прохожих, наложу вето на всякую музыку, истреблю все запахи памяти.

Не одно поколение моих предков, тёмных лицами от усталости, дожидалось некого часа.

Подожду и я. Есть люди, они не умеют ждать — они даже говорят, как галдят птицы, озираются, коротко взглядывая вправо и влево, беспокойно, бестолково, голуби, которых вот-вот вспугнут: они ожидают, что сейчас их сорвет и понесет по небу чей-то возглас. Они ждут, напряженно, скованно, в бессмысленном напряжении нет знания и потому оно бесполезно.

А я поджидаю — вот, наконец нашла верное слово.

Еще одна наша сотрудница. Ира.

Она так улыбалась, казалось, не настоящее. Не может человек так улыбаться. Она издевается, кривляется, выставляет себе идиоточкой. Нет, она и впрямь так улыбалась. Ощеривалась. Боже, несчастная женщина. За что ты нас так караешь. Её муж ушел в секту, пропал. Оставил с ребенком на руках: «Делаю ради вас». Сперва ходила туда и сюда, в разные инстанции, даже в Думу, чтобы запретили секты, в храм, исповедывалась, но веры, видно, не достало, и к психиатру. Психиатр сказал (психиатры чёртово племя, что ни говори, личный опыт и каждая новая история убеждают всё больше и больше): «Бросьте его. Ну, вылечим, и он вернется к вам дурачком.» Врач говорит.