талантливые статьи, сотрудничали в периодических изданиях, переводили книги, вырабатывали из себя артистов в разных родах, могли участвовать в концертах, играть на сцене. С Чернышевским[263] во главе они старались доказать русскому образованному обществу, что можно быть в самой резкой оппозиции с правительством, защищать и практиковать самые крайние идеи, и в то же время вовсе не быть похожим на какого-нибудь оборванца, а, напротив, возбуждать в консерваторах зависть своим благосостоянием. Я не помню того времени, когда в России невозможно было жить изданием журнала или газеты, но во время моего приезда в Петербург в 1849-м году указывали на писателей, живущих исключительно литературным трудом, как на редкость. Даже писатели такой большой известности, как Гончаров[264], не могли жить литературой, а находились на службе; обеспечивать себе независимость было не так легко. Глядя на жизнь поляков в Сибири, я убеждался, как удобно правительство может совладать с людьми, избалованными комфортом и роскошью. Борьба между нигилистами и правительством должна была неизбежно разгораться, и тогда привитые им воззрения будут парализовать их смелость и сделаются для них источником унижения и слабости.

Чтобы спасти нас от такого бедствия, я решился проповедывать имущественные равенство, добровольную бедность, слияние с народом. Я доказывал, что человек, который живет бедно по принципу, не теряет от этого ни в своих собственных глазах, ни в глазах общества; человек из народа, который привык к бедности с молодых лет и знает ремесло нужное везде и всюду, кузнец, плотник, печник — не истребим. Их губит только их невежество. Интеллигентные люди, привившие себе их свойства и научившиеся подобным ремеслам, сделают из себя таких врагов правительства, каких оно еще не имело перед собою. И что может быть прелестнее идеи равенства, свободы, чести и имущества: она содержит в себе слишком много способного увлекать человеческие сердца. Чем более я думал об этом предмете, тем более я одушевлялся им, пока, наконец, весь отдался своему энтузиазму. Мне не раз приходило на мысль, до какой степени я изменился; давно ли прошло то время, когда я был либералом самого умеренного образа мыслей, когда я разделял учения политико-экономов и, следуя им, предпочитал поземельную собственность общинному владению; а теперь я дошел до идеи имущественного равенства и добровольной бедности. Несколько лет позже я жил в Вологде[265] одновременно с Шелгуновым[266]. Он был известный писатель и нигилист самой чистой воды. Я его глубоко уважал, и мы были самыми лучшими друзьями, но уже представляли собою два противоположных направления — вся вологодская голь была на моей стороне. Скоро и мне, и правительству пришлось увидать на практике, каким могучим стимулом для развития человеческой энергии и несокрушимого мужества может послужить энтузиазм имущественного равенства, добровольной бедности и слияния с народом. Польская красная интеллигенция старалась удержать от деморализации ссыльных поляков, принадлежавших к рабочему классу, внушая им чувство своего достоинства. Образованные поляки доказывали им, что то геройство и самоотвержение, с которым они боролись за свое отечество, возвысило их в глазах всего мира; весь цивилизованный мир восхищается ими и превозносит их. Они должны высоко держать то знамя свободы, которое подняли, и с твердостью переносить свои страдания. Они действительно и поступали таким образом; несмотря на то, что на их долю выпадало всего более тягостей, они переносили их с таким удивительным самоотвержением, которому не только помещики, но и ксендзы не способны были подражать. У них и у красных нужно было учиться умирать молча и сосредоточенно; без стона и жалобы переносить свою агонию — а агония эта продолжалась долгие годы. Не легко умереть на поле битвы, когда вас сразила смертоносная пуля, но еще в стократ труднее умирать долгие годы от нескончаемой нужды и безнадежных страданий. Когда вы видели эти исхудалые тела, эти бледные лица, на которых написан был образ смерти, потухающие глаза, из которых она глядела своим зловещим предзнаменованием, и когда они держали себя перед вами так тихо и спокойно, вам хотелось зарыдать, чтобы подавить в себе этот порыв, вам нужно было употребить столько же воли, сколько было в этих обреченных на смерть. Под гнетом нужды они оказались изобретательными и самыми находчивыми из всех. Между ними оказывались такие, которые устраивали ассоциации труда, не такие крепостные команды, как так называемая ассоциация дворянина П[онсета], а действительные товарищества, в которых находили себе помощь и спасение не только такие же пролетарии, как они, но и интеллигентные поляки. Дело устраивалось и тогда, когда ни у одного из товарищей не было копейки в кармане. Надо же было где-нибудь жить, нанимался дом, подходящий для их целей, все искали работу и распределяли ее между собою по способностям каждого, а между делом обзаводились хозяйством, сами создавали себе орудия труда и сами же пускали их в дело, плели невод и ловили рыбу, возделывали огород и сажали табак, обзаводились птицей, а потом и какой-нибудь жалкой коровенкой. Жили, ели, пили вместе, делились одеждой и всем. Никто не кричал о железной твердости их характера; они не нуждались ни в железной твердости, ни в протекции губернатора, никого им не нужно было ни дисциплинировать, ни удерживать в своих лапах; никто от них не бежал, а все видели в них последнее свое прибежище. Знакомство с их жизнью имело большое влияние на мои социальные и экономические воззрения. Я мог наблюдать, как искусные и трудолюбивые люди доходили до того, что удовлетворяли всем своим потребностям, не имея ни копейки капитала, а обмениваясь произведениями своего труда с помощью соответствующих организаций. У красной интеллигенции был с рабочими поляками один спор. Она шла в работу к людям из народа, к кузнецам, столярам и т[ак] д[алее], а рабочие менее всего стремились идти к русским ремесленникам в ученики или к русским крестьянам в работники. Чиновники и купцы были в восторге от польской прислуги. Все аристократии в свете воспитывают образцовую прислугу, и польская аристократия не уступала в этом отношении своим собратьям в Западной Европе. Такой прислуги сибиряки и не видывали; не было никакого сравнения между этой развязной, сдержанной и ловкой прислугой и сибирскими медведями. Сибиряк в услужении делать ничего не умеет, пьянствует, грубит, отказывается то от того, то от другого, норовит наняться куда-нибудь на прииск или внезапно потребовать расчет, чтобы идти косить или жать, когда дают за это большие деньги. Если озлится, он выберет такой день, когда у хозяина собрались гости, оставит огонь под плитою и ужин на плите, все сожжет, перепортит и уйдет.