— Не сказал бы, что он производит впечатление сильной личности. Ни особой храбрости, ни выдержки, ни стремления вести борьбу с большевиками любыми средствами я не обнаружил.

— Вы меня разочаровываете.

— Ничего не поделаешь. Терпеть не могу эти специфически русские «страдания по Достоевскому». Мирная жизнь в европейской эмиграции не пошла ему на пользу. По-моему, он больше общался с философствующей эмигрантской интеллигенцией, нежели с настоящим боевым офицерством. Хотя и окончил какие-то курсы. В общем, вы абсолютно правы: сплошные «страдания по Достоевскому».

— И где, на ваш взгляд, его целесообразно будет использовать?

— Во всяком случае, не в разведке и не в диверсионных отрядах. Деревенский староста. Бургомистр небольшого городка. Начальник местной полиции. Следователь полиции, наконец.

Пергаментное лицо Гредера покрылось налетом серой тоски. Характеристика действительно разочаровала его. И Штубера это не удивило. Понятно, что СД нуждалось в приливе свежей крови аборигенов. Кто-то же должен был профессионально защищать интересы рейха в этой Славянии.

— Ну, хорошо, с Роздановым разобрались. А этот ваш дезертир? Его амплуа?

— Провокатор в лагере для военнопленных. Полицай. Агент для засылки в партизанские отряды под видом окруженца. Рассчитывать на него как на серьезного разведчика нет смысла. Не тот материал.

— Вот оно: не тот материал! — поднялся штандартенфюрер, хлопая мертвецки желтой и в то же время на удивление жилистой рукой по папке. Все его жесты выдавали в Гредере человека сдержанного и по натуре своей желчного. Однако все, что Штубер знал о штандартенфюрере, свидетельствовало о другом: он был, или, по крайней мере, пытался оставаться, в пределах элементарной человеческой порядочности. Насколько это, конечно, возможно, будучи высоким чином имперской службы безопасности. — Как часто приходится констатировать сей печальный факт, знакомясь уже не только с кандидатами в курсанты разведывательно-диверсионных школ, но и с их выпускниками. Очевидно, в сферах, которые занимаются кадрами разведшкол, не хватает психологов, настоящих военных психологов. Как считаете, оберштурмфюрер?

— Высказав это предположение, вы наверняка вспомнили, что время от времени я выступаю со статьями по проблемам психологической обработки противника и воспитательной работы в армии.

— Естественно. Как я могу забыть о столь редком в среде офицеров-диверсантов увлечении?

— Вам это импонирует?

— Единственное, чего бы мне не хотелось… чтобы вы превращались в «чистого» психолога-профессионала, какие бы выгоды от этого вам ни сулили. — Штубер еще только решал для себя, стоит ли ему воспринимать это как шутку. И если да, то как тогда понимать пассаж Гредера относительно того, что в «сферах» не хватает психологов?

— Почему вас это смущает?

— Вы — отлично подготовленный диверсант. И давайте исходить именно из этого. Свое мнение я доведу до сведения чинов из Главного управления имперской безопасности.

— Мы оба, я и мой отец, генерал фон Штубер, будем весьма признательны вам, господин штандартенфюрер, — поднялся Штубер.

Громов заново привыкал к оглушающей тишине дота, к сырости его переходов, к вечерней сумеречности отсеков и капониров, к отрешенной оторванности этого бетонного подземелья от внешнего мира.

Только бы не погибнуть сейчас, в самом начале войны, лихорадочно размышлял комендант, осматривая в амбразуру берег реки, освещенный лиловой, с пятнами запекшейся крови, луной, которая напоминала сегодня покореженную осколками каску. Ведь не может же быть, чтобы его, офицера, столько готовили ради одного-единственного боя, ради защиты одного-единственного дота. Так не должно быть. Это слишком несправедливо.

Впрочем, из всего, что он успел узнать о войнах, вытекало, что иногда тот самый, один-единственный, бой стоит жизни не только никому не известному лейтенанту, но и прославленному в прошлых войнах генералу. А для принимающего свой первый бой офицера главное: не струсить, не сломаться, не разувериться в своем воинском призвании…

Пока что никто, ни один провидец не мог предсказать, как будет складываться оборона левобережья Днестра в этом укрепленном районе и как будет осуществляться отвод войск в случае неудачи. Однако Громов прекрасно понимал, что в любом случае гарнизонам дотов прикажут прикрывать отход. И вряд ли кто-нибудь возьмется четко определить, сколько они обязаны продержаться после отвода всех частей. Но даже если командование определит… Продержаться положенное время — только часть задачи, так сказать, долг перед командованием. Вопрос: что делать дальше? Как вырываться из дота, из окружения? И вообще, возможно ли это?

Луна действительно напоминала искореженную каску, оставшуюся на вершине распаханного холма ночной тучи. «Только не распаханного, — отверг он это первое впечатление. — Не распаханного, а могильного. И судьба наша уже нагадана по этой каске».

Сдачи в плен Устав не допускает. Значит, на спасение своих бойцов ценой плена он как офицер права не имеет. Остается неотъемлемая привилегия солдата: «последняя пуля, последняя граната — для себя». Вот только пойдет ли на это каждый из загнанных сюда сельских мужиков? Они ведь не фанатики-самоубийцы, понимают, что плен дает шанс на спасение. И даже возможность продолжить борьбу — попытаться убежать, вернуться к своим, присоединиться к местным партизанам… И дело тут не в логике войны, а в самой жизни.

Но если кто-либо из бойцов действительно изберет этот путь, как в таком случае должен поступать он, Громов? Угрожать? Убеждать солдат, что у них нет выбора? Храбро и благородно сражались — значит нужно храбро и благородно умереть. Но удастся ли убедить?

Да, условия боевых действий в укрепрайоне, в дотах — особые. Здесь своя тактика, своя психология боя. И все это еще нужно выстроить.

…Вырваться бы потом из этого дота, добраться до своих, дожить до того дня, когда враг будет остановлен, фронт выровняется, начнутся позиционные бои. К тому времени он, возможно, примет роту. Появится опыт. Тогда и можно будет выяснить, на что он как командир способен на самом деле.

Хотя… почему это должно выясняться только тогда, когда начнется позиционная война и враг будет остановлен? Почему не сейчас, когда твоя армия в крайне тяжелом положении? Когда фронт, по существу, рухнул, а судьба войны зависит от того, как сражается, как держится в своем окопчике каждый солдат?

«Нет, Громов, все это должно стать очевидным уже сейчас. И учиться на ошибках наших тактиков и стратегов следует теперь, в ходе нынешней войны».

Впрочем, разве он этого еще не решил? Конечно, у него не раз возникало желание оставить училище и вернуться в институт, на свой факультет иностранных языков. Но теперь все колебания позади. То ли он избрал для себя этот дот, то ли дот избрал его… Всё это уже неважно.

Независимо от того, кто и как относится к понятиям «карьера», «делать карьеру», Громова они не пугали. О военной карьере он заботился с первого курса училища. Тактика ведения боевых действий, состав и вооружение современных европейских армий… Войсковые учения, командирский голос, офицерская честь, святость Устава; святыни армейских традиций и реликвий, воинская дисциплина…