Когда мама ушла, я еще какое-то время не могла уснуть. Я слышала, как открылась дверь в кухне, слышала, как Рис, громко топая, поднялся по лестнице и с грохотом распахнул дверь своей комнаты. Снаружи, в лесу, выл дедушка Миклош. Мне хотелось побежать к нему, сказать, что… что мне жаль? Но мне было не жаль, что я помешала ему убить grand-mère, и, когда я попыталась сесть, боль в груди и в спине оказалась сильней, чем я ожидала. Я подумала, вдруг бабушка Персефона чувствовала то же самое, когда отослала меня из дома? Наверное, она думала, что защищает их от меня, от того, на что я способна. Впервые я задумалась: а что, если она была права?

На следующее утро grand-mère подала мне завтрак в постель. Она сама принесла поднос и сидела на краешке моей кровати, пока я ела. Она не могла отвести от меня глаз и то и дело наклонялась, чтобы похлопать меня по руке.

– Мне даже не верится, что то, что вчера произошло, было на самом деле, – сказала она. – Вернее, чуть не произошло со мной… ужасно!

Я кивнула. Теперь, при свете дня, было тяжело поверить в то, что я видела и чувствовала прошлой ночью. Grand-mère не была похожа на человека, способного так сильно напугать дедушку Миклоша, что тот сбежит из собственного дома. Она забинтовала рану на шее, и, когда я спросила о ней, grand-mère только помотала головой.

– О, ничего страшного, – отмахнулась она. – Царапина.

– Ты в порядке? Может, лучше осмотреть рану? – Я потянулась к ней рукой. – Я читаю кое-какие медицинские книги и могла бы…

Она прикрыла повязку ладонью.

– Нет, моя дорогая, – сказала grand-mère. – Прошу, не утруждай себя. Я в порядке. И даже лучше, чем просто в порядке, ведь я же с тобой. На самом деле, я хотела кое о чем с тобой поговорить.

– О чем? – спросила я.

– Когда вчера ночью ты спасла меня от своего дедушки, – начала она, – ты не обратила внимания, как ты это сделала?

Я знала. Я произнесла слова особым образом, и дедушка Миклош был вынужден мне подчиниться. Это случалось со мной уже не раз, и хоть я и притворялась, будто не знаю, что именно делаю, но на самом деле я все понимала. Я подумала о видении, где я была маленькой девочкой: тогда я тоже это сделала, не так ли? И как часто я заставляла людей делать что-то, чего они не хотели? Я вспомнила хозяина магазина в Уинтерпорте. Подумала о Рисе.

Grand-mère заметила выражение моего лица и поспешно сжала мои ладони.

– Не переживай так! – сказала она. – Ты обладаешь даром, природным талантом. Этим стоит гордиться.

– У меня такое чувство… – начала я. – А это нормально – поступать так? Нет, правда?

Она вдруг стала серьезной.

– Все, что помогает тебе выжить, допустимо, – сказала она. – Мы живем в опасном мире.

Я уже стала различать, когда она изображает эмоцию для меня, а когда говорит искренне. На этих словах она опустила взгляд на свои руки: сложенные, неподвижные, в лавандовых перчатках. Она всегда становилась похожей на статую, когда расстраивалась, потому что не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее боль. Я поступала так же.

– Поговори со мной, пожалуйста, – попросила я.

Grand-mère посмотрела на меня с грустной полуулыбкой.

– У меня было еще три дочери, – сказала она. – Анжелика играла на скрипке. Мариетта постоянно влюблялась в парней, была кокетка, но умная. Однажды она закрутила роман с немецким офицером, и я ужасно на нее рассердилась. Теперь жалею, что не была добрее к ней. А Офелия, моя младшая, была еще совсем ребенком. Я потеряла их всех во время войны. Офелия ушла последней. – Grand-mère произнесла это со скорбным спокойствием. – Хотела бы я рассказать больше. Но мне больно даже думать о них. Как жаль, что тебе не довелось познакомиться с ними.

Мне хотелось ее обнять, притянуть к себе и положить ее голову себе на плечо. Но я знала, что, если я попытаюсь это сделать, она вся застынет, а потом под вежливым предлогом уйдет. Поэтому мы долго сидели рядом, молча. Невероятно, через сколько всего ей пришлось пройти. И еще более невероятно то, что после всего этого она приехала сюда, ко мне. Она одна из нас; ей просто нужно было найти свой дом. Почему дедушка не может этого понять?

– Офелия все еще была ребенком и не могла использовать свой дар, – сказала, наконец, grand-mère. – А твоя мама сама отказалась. Я не могу избавиться от мысли, что, если бы мы все крепко держались вместе, в живых осталась бы не я одна.

Это объясняло холодность grand-mère к маме. Она хотела помочь, а мама отказывалась. Я подумала об Офелии, которая еще даже не знала, как использовать свой дар. Интересно, почему grand-mère назвала Офелию ребенком? Она была моей ровесницей?

– Значит, ты хочешь, чтобы я управляла людьми ради моей же безопасности, – сказала я.

– Чтобы мы вместе могли отправиться куда угодно, – сказала она. – Жить там, где захотим, и ни о чем не волноваться.

Я ощутила укол сомнения. Не все поступки grand-mère были обусловлены необходимостью, не все ее действия совершались ради выживания. Но, быть может, после долгих лет в одиночестве ей стало тяжело различать, что необходимо, а что – нет. Она одинока и напугана. Может, я смогу научить ее больше не бояться.

– Тогда я буду тренироваться, – сказала я.

Она кивнула.

– Можешь оставить меня ненадолго, моя дорогая? – попросила она. – Я хочу побыть наедине со своими мыслями.

Мне хотелось остаться с ней, но я быстро встала и, уходя, закрыла за собой дверь. Без нее я чувствовала себя покинутой.

Мне не хотелось развивать мой дар. От одной мысли о том, что я заставила дедушку так скорчиться в воздухе, мне становилось плохо. Но благодаря этому я спасла жизнь grand-mère. Может, зная, что я ее всегда защищу, она сможет успокоиться. Может, мы сумеем стать одной семьей. В конце концов, разве в этом доме нет места странностям? Я могу убедить остальных, что grand-mère не желает нам навредить, что ей не придется никому причинять боль, если она будет чувствовать себя защищенной. Может, она даже перестанет переживать из-за Риса.

И, разумеется, тот факт, что дедушка Миклош ее боится, не говорит о том, что именно она была той женщиной, которую он видел столько лет назад. Тогда она была еще молодой. Это наверняка ошибка. Должно быть разумное объяснение.

После того как grand-mère ушла, я попыталась сесть и почитать, но в груди по-прежнему болело после падения, и я чувствовала странную усталость. Я проспала почти весь день, а проснувшись, увидела, что на улице уже стемнело, а мне кто-то принес ужин на подносе. Я сходила в уборную и не торопясь поела. Глотать было тяжело.

Я все время размышляла о словах grand-mère насчет моего таланта. Может, кто-нибудь позволит мне испробовать дар на себе, если я пообещаю не заставлять их делать ничего такого, что им не понравится? Но кто сейчас дома? Я закрыла глаза и прислушалась к сердцебиению особняка. Второй этаж: мама плещется в ванной. Нет, она все еще слишком расстроена. Дедушки нигде не было слышно; я надеялась, что с ним все в порядке, что он скоро вернется из леса и мы сможем все обсудить. Маргарет в кухне: судя по звукам, отскребает кафель. И слабый звук доносился со стороны зала, из старого кабинета бабушки Персефоны. Музыка, поняла я. Проигрыватель, громкость убавили до минимума. Я не знала, кто его включил.