И тем не менее: я хотела узнать его. По крайней мере, чуть лучше.

Каждый раз, когда дед рассказывал о Говарде Картере и гробнице Тутанхамона, я превращалась в слух, как только речь заходила о погребальном покое фараона. Саркофаг с юным правителем не просто стоял внутри четырех изысканных погребальных ковчегов, вделанных один в другой, – бальзамированные останки Тутанхамона также покоились внутри трех саркофагов. Наружный ковчег был сработан из позолоченного кедра и украшен ритуальными изречениями и религиозными символами. Далее следовал ковчег из позолоченного кипариса, затем из дерева с листовым золотом и инкрустацией из стекла, тогда как внутренний ковчег был отлит из чистого золота и украшен фаянсом и полудрагоценными камнями. Я постоянно думала об этой истории, лежа возле обнаженного тела Артура. Он тоже состоял из нескольких слоев. Сначала я встретила его как владельца кафе и пекаря. Затем новый слой, новый ковчег, я встретила его как рассказчика с виолончелью на сцене. Я знала, что за этим есть что-то еще. Только исследовав его кожу, я смогла бы увидеть, какие ценности он прятал под ее поверхностью.

Но глубоко внутри – совсем беззащитное – что же там?

Лишь по прошествии времени после инцидента за завтраком, когда Артур запустил в меня банкой черничного варенья, я смутно вспомнила историю о Мартине Лютере и пятне чернил на стене. Я вдруг осознала: в таком случае я – Дьявол[87].

Должно быть, я задремала. Когда я пришла в сознание, он сидел на стуле возле матраса, в одной рубашке и с виолончелью. Он играл. Я лежала и слушала. За окном показалось солнце. Он сидел в полосе света посреди комнаты и играл. Полнозвучная мелодия будто проникала напрямую в мое тело, не встречая преград.

Я ощутила вибрацию через матрас, едва заметный массаж. Незабываемое зрелище. Он, здесь, на стуле, передо мной. Зажатая ногами виолончель. Расстегнутая белая рубашка, делающая его и обнаженным, и украшенным одновременно. Я узнала музыку. Он исполнял ту же вещь, что и в прошлый раз, – будто сыгранную двенадцатью виолончелями. Теперь он объяснил, что это: прелюдия Пятой сюиты Баха для виолончели соло; размеренное, торжественное начало с форшлагами к основным аккордам перетекает в подвижную фугу. Мне снова вспомнился Гундерсен и его фортепиано, ведь пока Артур играл, меня саму будто настраивали – иначе, чем в прошлый раз. Звуки давали мне новый резонанс, на моих собственных струнах. Я лежала, едва веря в происходящее, и вслушивалась в бездонную музыку, так сосредоточенно, что боялась сглотнуть; меня восхищало, как его смычок будто прял нить из звуков и одновременно ткал из нее невесомые, светлые ткани, которые укладывались друг на друга слой за слоем. Прелюдия. То, что мы осуществили только что, было лишь предисловием.

Сесилиа и смычковый инструмент. Вот и все. Мне бы знать это всегда, с тех самых пор, как фрекен впервые нарисовала иллюстрации к букве «С».

Я покинула его после того, как мы съели ланч, хлеб, который пекся при моем участии. Зашагала по улице, обращая лицо к низкому бледнеющему солнцу, которое явилось на смену метели. Не припомню, чтобы я мерзла. Середина зимы – а мне казалось, я двигаюсь в лучах света, и более яркого, чем весь тот дневной свет, который мне доводилось впитывать. Внутреннее Средиземноморье. Я находилась во Внутреннем Средиземноморье. У меня было чувство – и думаю, что я вполне могу это утверждать, – что я восстала из мертвых. Я была другой. Внезапно ветер донес до меня запах кориандра из тайского ресторанчика у парка. Я видела детали – старую вывеску, фонари на трамвае, ангелов на фасаде здания – мелочи, на которые я никогда не обращала внимания раньше, хотя это были мои улицы, мой район. Последний раз я ощущала себя так, когда очнулась с иероглифом на лбу.

Вечером, в собственной квартире, я осознала, что за этот день успела рассказать ему обо всем. Не думаю, что он о чем-нибудь спрашивал сам, и тем не менее я пересказала ему всю свою жизнь.

А было ли это? Неужто эта счастливица – я? Тот же человек, который сейчас сидит в гостинице в форме буквы «С» у аэропорта и кается? Я окружена посторонними людьми, и я боюсь, что никто мне не поверит. Может, будут даже смеяться. Это другая история. Я пишу вопреки. Как мне тягаться с сытой апатией человечества, с его жаждой развлечений? Я сижу у одного из соборов современной цивилизации, нынешней вершины технологического развития, вооруженная только пригоршней чернил да старой перьевой ручкой. Достаточно ли?

Некогда моя ручка была подарком любви. Поможет ли?

Я снова мерзну. Снаружи холодно, скоро зима. Временами я задаюсь вопросом, а правильно ли я все помню. Но у меня в теле объятия, которые не дают мне сомневаться. Я вступила в схватку с Богом и вышла победительницей. Я была акробаткой. Я не только написала «The Lost Story», я совершила такое, в сравнении с чем три миллиона проданных экземпляров покажутся сущей безделицей. Прежде чем покинуть мою временную обитель, я обязуюсь окончить мое свидетельство. Некто, и он просто обязан существовать, будет открыт тому, что то – что я еще не рассказала, но скоро расскажу – возможно. Я могла бы написать, все дело в любви, но я ни капли не смыслю в любви. Знаю только, что соприкоснулась с силами, о которых никто и представления не имеет.

В те дни, которые последовали за объятиями в квартире Артура, я подошла к переломному моменту в работе над шрифтом Cecilia. Я пережила нечто, сообразное тому, о чем Мастер Николас писал в своем примечательном манускрипте: после эротической встречи я внезапно ощутила дугу, до того надежно скрытую где-то в подсознании, потому что моя ладонь скользила по особенному бедру. Я жизнерадостно переносила это ощущение на дуги отдельно взятых букв, на «D», на «р». Я думала о мечте Мастера Николаса: потерянный алфавит. Нечто утраченное.

Когда я навещала Ханса-Георга Ская в последний раз, в маленьком деревянном доме у реки Акерсэльва, он, окончив пространный монолог и сняв свои четырехугольные очки, подошел к окну и поднял глаза на небо, на осеннюю луну.

«А что, если нынешние буквы – просто осколок чего-то большего? – сказал он, не оборачиваясь. – Как «Кохинур». Некоторые считают, что на самом деле «Кохинур» – только малая часть утерянного алмаза. Не так называемого «Великого могола», но другого, небесно-красивого, ценнейшего драгоценного камня».

Вечером, спустя неделю после того, как мы стали парой, мы лежали на матрасе в спальне Артура. Оба