расстегнул брюки и показал всем такую же отметину, S, выжженную на ляжке. «Я работал у Сюзан год назад», – сказал он. Еще двое игроков закатали рукава. Оба носили на себе по букве S, каждый на своем плече. Сюзан Саргент явно была той женщиной, которая может заставить тебя позабыть обо всем на свете.

Выйдя из кафе, я собиралась было попрощаться, когда Артур без предупреждения схватил меня за руку. Что-то вспыхнуло. Хоть я и была в варежках. Меня внезапно подключили к источнику энергии. Не говоря ни слова, он повел меня по улице, не отпуская руки. Сгустились облака, шел легкий снег, как обыкновенно бывает, когда на улице холодно. Мы двигались сквозь пелену полупрозрачных снежинок. Тишина. Я снова мерзла. Несмотря на время, проведенное в пекарне, холод все равно засел в теле. Но походка поменялась, спина стала прямее. Мне это было заметно. А земля, по которой мы шли, вдруг сделалась тоньше; на миг мне показалось, что подо мной ни много ни мало бурлящее тепло, мощь магмы планеты. Что под ледяной земляной коркой есть хлебная печь.

Мы торопливо шагали вдоль фасадов домов, где в окнах горел свет. Минусовая температура, тихие улицы, пороша. Боялась ли я? Я знала, что постоянно вижу его сквозь призму своей влюбленности. Что вижу только то, что хочу видеть. Совершенство. А что насчет его темных сторон? Мы зашли в дом, где он жил, поднялись по лестнице. Оба молчали. Оба запыхались. В квартире он, не проронив ни слова, провел меня через гостиную, где на столе уже раскрылись тюльпаны, в комнату, к матрасу, который лежал прямо на сосновом полу. На окне не было занавесок, но никто и не смог бы заглянуть внутрь. На стекле вихрились ледяные узоры. Артур смахнул прочь с подушки черную записную книжку.

Мне показалось, я чувствую запах свежей выпечки даже в спальне – а может, аромат все еще сидел у меня в ноздрях.

Я разделась и легла, ни о чем не спрашивая, не интересуясь, правильно ли я угадала его намерения. А вдруг я все истолковала превратно? Нет, отнюдь. Наблюдая, как раздевается он, я будто снова чувствовала вибрации пола сквозь матрас – так же, как в прошлый раз ощущала звуки виолончели. Музыка исходила от его тела.

Как мало нужно, чтобы творить чудеса?

Пусть все будет медленно, подумала я. Так поднимается французский багет. Как минимум сутки. Мне хотелось повременить с каждым шагом, дать каждой поре кожи время на подготовку. Я сказала себе, что нужно растянуть наслаждение, запоминать секунду за секундой – но все было грохот, объятия за гранью понимания и за гранью терпения; мы просто исчезли друг в друге. Его движения стали моими движениями. У меня не осталось воспоминаний о нашей первой любви, кроме ощущения искр, отпечатков, теплых ладоней. Не знаю, сколько времени она длилась, насколько деятельной я была, где именно в комнате мы находились; мне помнится одно только чувство движения, парения в воздухе, в чем-то мягком и светлом.

Он, должно быть, уложил меня на спину; мне помнятся охряные стены и то, как я думала о земле, соприкасалась с самой землей, с магмой; помнится его лицо над моим, когда где-то в области таза заструилось приятное тепло. В глубине меня что-то открывалось, стремилось наружу, заполняло меня целиком; я будто сидела внутри дуба из детства и ощущала, что вокруг меня все ветвится, что я сама ширюсь во всех направлениях. Я попыталась крепко его ухватить. Лицо надо мной. Золотой отсвет кожи. Темные глаза. Радужки, в которых цветные осколки поднимаются вверх из мрачных глубин, как будто внутри него все бурлит.

Должна сказать, что во время моих прежних оргазмов я не испытывала ничего выдающегося. Они были обыкновенными. Приятными, конечно, но ничего из ряда вон. Поэтому высшая точка с Артуром оказалась для меня полнейшим сюрпризом. Позднее я размышляла о Йоне Людвиге. Человеке, с которым я состояла в самых длительных отношениях. С Артуром не могло быть и речи о симуляции чего бы то ни было. Наоборот, мне скорее хотелось утихомирить волну, сметающую на своем пути остатки разума. А что до звуков, всхлипов и стонов, они могли быть любыми, но только не комичными. Финал стал встречей с чем-то торжественным, с телесной серьезностью – что-то сжималось и ширилось, в равной мере. Я не знала, откуда донесся крик; сперва думала, что кричал кто-то еще, издал это дикое сочетание звуков, которое зародилось не в глотке, а намного глубже, исходило из диафрагмы, самых глубоко запрятанных внутренностей, из глубины, о которой я и понятия не имела.

Когда мне разрешали побыть с Гундерсеном, я всегда старалась растянуть любимое мгновение подольше. Оно наступало, когда он открывал верхнюю крышку и снимал клавиатурный клапан.

– Сыграй мою букву, – просила я, в нетерпении глядя на обнажившиеся фортепианные внутренности.

Хмыкнув, Гундерсен нажимал ноту до[86]. Это было наслаждение для глаз. Звук, буква были не просто клавишей. У меня было ощущение, что я заглядываю внутрь буквы, в глубину ее многострунной механики. Это было все равно что заглянуть в самое себя.

После я так и осталась лежать, уставившись в потолок, на штукатурку, на розетку, белый глаз. От нас слегка пахло специями. А может, аромат исходит от Артура, от его необычной кожи.

– Что случилось? – спросила я. – Ты воспользовался астрой?

Он улыбнулся, провел пальцами по моему лицу. Я помнила схожие ощущения в день, когда лежала в снегу, сбитая автомобилем. Озвучила это.

– Я тогда по-настоящему испугался, – сказал он. – Испугался, что потеряю тебя. Я видел, как тебя подкинуло в воздух, ты была похожа на акробатку. Думаю, я уже тогда сделался одержим. Я был в отчаянии, потому что ты – та история, которую я не могу позволить себе потерять. Я долго искал. Искал и не находил.

И все это – разом. Все, что мне хотелось услышать.

– Я и есть акробатка, – ответила я.

Кем он был? То немногое, что я знала о его прошлом, заставило меня думать, что он что-то скрывает. Рану. Слабость. Именно человеческая слабость может рассказать все. Искалеченные пальцы балерины.

Я его не знала. Разве только в библейском значении слова: человек «познает» того, с кем занимается сексом. Я никогда не верила, что можно по-настоящему узнать другого человека. Например, мои родители – да я понятия не имею, кто они. Я знаю, что была несправедлива, когда толковала их жизнь как круговорот болтовни. Скорее их норма была для меня загадкой.