Желание столь аккуратно его классифицировать кажется мне логичным, ведь мы обожаем порядок. (Может, поэтому нам так нравится повествование в литературе?..) Но с приходом двадцать первого века мы видим отступление от этой аккуратной структуры. Появляется «новая волна», которая говорит о хаотичности горя. Пэт Джелланд, автор книги «Австралийские похоронные традиции: новые способы горевать в Австралии XX века», отмечает, что в теории о стадиях принятия смерти психологи по-новому интерпретировали последний этап – «принятие», который стали трактовать скорее как «завершение» или отстранение от умершего.

Философ Томас Аттиг, еще один приверженец «новой волны», пишет: «Горе почти всегда сложно по своей сути. «Почти» – потому что мы не так сильно скорбим по тем, кто не был нам особенно близок; почти «всегда» – потому что горевать, как правило, значит познавать мир заново».

Для меня новое познание мира началось в аэропорту Хошимин во Вьетнаме, когда я услышала в трубке голос папы: «У меня очень плохие новости, поэтому приготовься». А потом – все как в тумане…

…Женщина за стойкой регистрации очень резко сказала: «Что с вами такое?» – и я вдруг поняла, что, несмотря на все мои усилия и ожидания, я просто не могу сказать: «Я только что узнала, что у меня умерла мама» – и не заплакать. Мужчина на соседнем кресле в самолете спросил: «Простудились, да?» Одна и та же реклама Си-эн-эн снова и снова возникала на экране: «Когда этот самолет приземлится, мир уже не будет прежним». И глядя, как маленький мальчик на рейсе изводит свою маму, я вдруг поняла, что отныне всегда буду обращать внимание на матерей с детьми.

А потом я прилетела в аэропорт Мельбурна, где оказалась в кругу семьи, – и все стало явью. На первой странице газеты – мамина машина, а рядом эта ужасающая белая простыня. Проснулась в первое утро без мамы – и вспомнила обо всем снова. Ощущение было такое, будто я не только умом, но и телом чувствую утрату.

Каждое утро на веранде маминого дома мы с братьями делились друг с другом мечтами или кошмарами, вместе плакали, смеялись, молчали; и мне кажется, именно это меня и спасло. На мамин день рождения мы пришли на пляж и громадными буквами написали ей послания на песке – то ли просто так, то ли на что-то надеясь. И мне все время казалось, что за меня говорит кто-то другой.

Помню, как нам не у кого было спросить, чем вывести с ковра пыльцу; помню, как я нашла среди маминых вещей свое письмо, нежное, полное эпитетов; помню, как вдруг с огромным облегчением кое-что поняла и, всхлипнув, пробормотала: «Она знала». Помню, как начались похороны и как закончились; как перестали приходить цветы и появляться кастрюли. И как никто больше не приходил, и как тишина от этого стала оглушительной. Позже я наткнулась на строки Йейтса в ирландском музее, которые напомнили мне о тех первых мгновениях новой жизни: «Все изменилось, изменилось до неузнаваемости, и родилась ужасающая красота».

Сначала мое горе превратило окружающий мир в телеэкран. Мне казалось, будто я стою перед ним и заглядываю внутрь; будто я невидима для людей в телевизоре. И от того меня охватило необычайное чувство непогрешимости и глубокая уязвимость. Стекло в конце концов – разлетелось вдребезги? разбилось? раскололось? Нет, все было не так драматично, не так ясно. Не так метафорически точно. Оно скорее рассеялось, и я крадучись перешла на другую сторону.

Я начала замечать много нового: то, что делать мне было дозволено и что – нет. Об этих социальных ограничениях мне никто конкретно не говорил, но я их чувствовала. Я не должна была плакать посреди супермаркета. Не должна была говорить, что моя мама «умерла» или «мертва»; нужно было использовать выражения вроде «ушла из жизни» или «скончалась». Совсем не эти слова были в газете, где так жестко и лаконично говорилось: «Женщина врезалась в ворота и умерла» – точно некоторые слова писать можно, а произносить нельзя. Я не должна была наслаждаться дорогой, пока ехала в машине, в которой умерла мама. Но мне нравилось, и сейчас нравится то, как близко она, когда я за рулем. Я не должна была просить копию отчета о вскрытии и досконально его изучать. Я не должна была расспрашивать полицейского о том, что случилось. Когда полицейский разрешил мне прочитать показания человека, который пытался спасти мою маму, и посмотреть фотографии с места происшествия, он сказал, замерев и широко раскрыв глаза: «Я убрал некоторые фотографии». Тогда я поняла вот что: фотографии моей мертвой мамы где-то существуют, и этот человек боится, что я попрошу их посмотреть.

Я видела все эти «Ты-не-должна» на лицах у людей вокруг; у всех тех, кто был ко мне безгранично добр, кто поддерживал меня, но взглядом давал понять: есть то, чего я просто не имею права делать.

Частью моего «познания мира заново» стало написание о собственном горе. Тэмми Клиуэлл в книге «Отказ от утешения: Вирджиния Вулф, Первая мировая война и модернистская скорбь» говорит, что именно это и делала Вирджиния Вулф в своем творчестве. «Ее полные скорби тексты, – пишет Клиуэлл, – побуждают нас отказаться от утешения, переживать горе и взять на себя тяжелую задачу – помнить умершего». Клиуэлл также утверждает, что именно эта «непроходящая привязанность к потерянному» представляет горе «не изнурительной формой меланхолии, но творческим и эффективным общением с прошлым». Вулф, пишет Клиуэлл, понимала, что ее «романы могут разделить с читателем скорбь, а в культуре, в которой отсутствуют средства для выражения горя, – создать язык горя и пространство для общения скорбящих».

Что все это значит для меня как для скорбящего человека, который пишет роман о горе? Что я могу «не отпускать» маму и «переживать горе»? Что это даже поможет моему творчеству? (Вероятно, это и есть та «ужасающая красота», о которой говорил Йейтс?) Что, работая над романом, я могу горевать и тогда, когда в обществе этого сделать не могу?..

Возможно, однако, касалось это не только моего личного горя.

Луиза Десальво говорит: «Вулф нужны были зрители, которые бы слушали ее проповеди о собственной жизни, которые стали бы свидетелями и оценили бы значимость ею пережитого, которые дали бы ей знать, что она не одна. Только с публикой, верила Вулф, мы можем выйти за пределы себя, понять смысл своей жизни. И, как сказала Майя Энджелоу, благодаря писательству «я» превращается в «мы».

Работая над «Потерять и обрести», я все яснее понимала, что, как говорит Клиуэлл, «создаю язык горя и пространство для общения скорбящих». Но, конечно, не в том масштабе, в котором, по словам Клиуэлл, это делала Вулф – важнейшая фигура западной культуры в области познания горя. Я делала это в гораздо меньшем масштабе – масштабе своей жизни и общения с окружающими людьми.

Как правило, мы начинаем разговор с обязательного вопроса: «Так о чем твой роман?» – и заканчиваем пересказыванием друг другу (часто в слезах) длинных историй о горе, которое пережили сами. Мы начинаем разговор как два «я», а потом превращаемся в «мы». Кажется, будто мы хотим поговорить о горе, только не знаем как. Или, скорее, не знаем когда.

Работая над романом, я поняла, насколько легко на самом деле говорить о горе. Поняла, что, вероятно, мне и нужно в первую очередь о нем говорить.