сигареты марки «Прима». Исчез как дым, — проговорил Старенков. — Под откос парень пошел. А если свяжется с какой-нибудь, не приведи господь, компанией, то пиши пропало. Погляди-ка направо.

Костылев повернулся. Около кадки с фикусом стояла девушка в серой летной форме. Все в ней было в порядке: пиджачок, юбка, чулочки, туфельки, прическа, фигурка, — зал будто поперхнулся, увидев эту непринужденную праздную молодость, мужики перестали гомонить, и оркестр притих, перестраиваясь.

— Ей здесь не очень, — сказал Старенков. — Обидеть никто, кроме того голубого дурака, не обидит, но чувствует она себя здесь неуютно. Пойти пригласить за наш стол? Неудобно как-то. Эх, яблочко на голубом блюдечке!

— Главное, как говорил мой школьный учитель, не пошлить.

— Т-точно. Мне отец, он тоже был учителем и тоже насчет этого подобное высказыванье имел: «Не опошляй идею». — Старенков усмехнулся грустно. — Видела б моя жена, она надавала б мне. Дым бы коромыслом пошел.

В притеми глаз девушки они вдруг разом увидели себя — всего какую-то долю секунды из зрачков на них смотрели два маленьких неприкаянных человечка. Как из дворцового оконца. Потом оконце захлопнулось.

Недаром говорят, что людей окружают магнитные поля, существуют биотоки... Что-то изменилось в ресторане, в прогорклой дымной его атмосфере с вяжущим запахом подгоревшего сала и крутого спиртного духа. Девушка в летной форме направилась к их столу, осторожно и твердо ступая между комьями грязи, оставленными голубоволосым, придерживая на ходу юбку кончиками пальцев. Крылась в ее походке какая-то беспомощность, обиженность.

— У вас свободно? — спросила она тихим усталым голосом.

Костылев смущенно потер под столом ботинком о ботинок, счищая грязь. Старенков клюнул носом неверяще, запустил пальцы в бороду. Голос его, дотоле звучавший громко и легко, вдруг враз озяб. Костылев заметил, что бригадир оробел, подрастерял смелость перед женским полом, даже в объеме как-то уменьшился. Это придало Костылеву немного бодрости, он выпрямился за столом, спросил о чем-то одними губами. Старенков незряче посмотрел на него, ничего не понял. А что тут понимать — просто Костылев изгонял из себя остатки слабости.

— Пожалуйста. Свободно.

Девушка села, потянула к себе скатерть за бахрому, сплела из тонких и плоских, как лапша, концов короткую косицу, располовинила ее острым ногтем.

— Вы в канадском домике поселились, — сказала она. — Я видела, как вы паспорта администраторше сдавали.

— Да, — пробормотал Старенков. — В канадском домике.

Оркестр снова ожил, ударник подтащил к себе микрофон за тощее тело стойки.

— Композитор...

Костылев подумал, что Старенков сейчас сострит, но тот сидел молчаливый, в непонятной задумчивости, с неожиданной мальчишеской улыбкой, которую не могла скрыть борода.

Девушка подняла глаза, и опять в притеми глаз распахнулось оконце, в оконце сидели на пару Старенков с Костылевым — махонькие, в наперсток оба вместятся и еще место для двоих останется.

Почувствовав сзади вялые шаги, Костылев обернулся — к их столу заплетающейся походкой подходил, сияя сединой, бородач; нос у него бурел, как георгин.

— Разрешите приветствовать вас! — седой вздернул брови и отер лицо ладонью. По медлительности жестов это походило на некий ритуал. Протянул пальцы к девушке.

Кожа на руке у него была дряблой, с белыми выжженными пятнами пигментации, с крупными, мерцающими по́том порами.

— Я не танцую.

— Благодарю вас! — нисколько не удивился бородач, поглядел на Костылева холодным взглядом совершенно трезвого человека, пробурчал что-то. Увидел нетанцующую даму, сидящую за одним столом с худеньким одышливым пареньком, направился к ней.

— П-позвольте! — сквозь говор, шарканье, чоканье рюмок и звук трубы вновь услышал Костылев его голос. Дама оказалась совсем еще школьницей, круглощекой, с испуганными глазами, слезно влажными от густого дыма; она закрутила головой, хлопая себя по лицу косичками. Паренек покраснел, щеки у него сделались будто малиной натертые.

— Благодарю вас, — привычно выдавил бородач, — всежки со стулом, но сцанцую. — Последнее слово он не выговорил, получилось «сцанцую».

— Сцанцуй, сцанцуй. Приключений паренек ищет, — раздался хмурый, чуть настороже, голос за соседним столом.

— Найдет.

— Смешной человек, — сказала девушка. — Наверное, когда трезв, он добрым бывает.

— Да? — Старенков вдруг резко откинулся на спинку стула. — Посмотрите на его лицо. Нарочно не придумаешь. Человек с таким лицом не может быть добрым. Кто-то из великих сказал однажды, что у подлеца не может быть лика поэта.

— Возможно.

Костылеву вдруг показалось, что тело его перестало хранить тепло, лопаткам, спине, плечам стало зябко, он поежился, удивляясь на минуту, как же это он очутился здесь, в этом диковинном, далеком от подмосковной сини ресторане, в холоде этом — вон на улице уже белые мухи порхают... Так как же? Он вспомнил прошлое, в том числе и самое недалекое, рукой дотянуться можно, вспомнил универмаговскую продавщицу Клавку Озолину, ее независимый хохот и слова, сказанные ею в собственный адрес: «Первый парень на деревне — это я». Она действительно была парнем в юбке, красивой и бесшабашной, как муромский разбойник, этакой амазонкой, женщиной-воительницей, о которых Костылев читал в школьные годы в книжке и с тех пор запомнил. Как-то, когда ему надоело болтаться, шастать тридцатилетним бобылем среди своих женатых и уже успевших обзавестись потомством сверстников, они предложил Клавке: «Выходи за меня замуж». Та посмотрела на него в упор, по-новому, будто увидела впервые, пыхнула сигаретной сизостью, рассмеялась: «За тебя? А сколько ты получаешь, адский водитель?» «Адским водителем» новоиерусалимцы прозвали шофера Костылева за лихость. «Сто пятьдесят плюс прогрессивка. Почти что двести». — «Вот накопи тысяч пять, покажи мне сберкнижку, тогда я подумаю о твоем предложении всерьез. — Клавка рассмеялась звонко, обдала Костылева жаром. Знала, зараза, что красивая была. — Только не состарься, женишок. Песок за тобой подгребать — не самое лучшее занятие».

Костылев передернул плечами, освобождаясь от зябкости, и Клавкино точеное лицо, так ясно вставшее перед ним, вдруг угасло, исчезло.

— Вы летаете? — услышал он голос Старенкова.

— Да. Стюардессой. На линии.

— Сюда как же? Семь тысяч метров под крылом?

— Семь тысяч...

— Что будете есть?

— Что-нибудь горячее. Бифштекс.

Незнакомку звали Людмилой. Людмилой Бородиной. Когда Костылев пригласил ее на танец, то видел с одной стороны свинцовый взгляд бородача, с другой — неподвижное лицо Старенкова,