Потом тот же почетный караул сопроводил катафалк к месту захоронения, на Новодевичье кладбище, и там эти солдаты с траурными повязками на рукавах сделали несколько выстрелов в небо, отдавая воинские почести мертвому генералу.

А у меня под эти залпы в ушах отдавался другой выстрел – на берегу нашей подмосковной речки, оборвавший жизнь генеральской сиделки. Я смотрела на всех людей, собравшихся на церемонию похорон, и ощущала дикое желание встать, махнуть рукой, чтобы, наконец, замолчал этот оркестр, исполняющий Шопена, а после громко рассказать всем присутствующим, что покойный, о котором мы сегодня выслушали столько пышных и умильных речей, был домашним тираном и убийцей.

Впрочем, кому это интересно? Почти все собравшиеся здесь пришли не потому, что искренне любили усопшего, а просто потому, что «так надо», и все они стоя́т, переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо ожидая окончания затянувшейся церемонии прощания. Однажды и к ним на похороны соберется такая же равнодушная толпа, потому что «так надо».

На мгновение среди «сочувствующих» у могилы мелькает лицо того чина с холодными глазами, который тогда, на нашей даче, у еще не остывшего тела генерала Виноградова, отнюдь не выказывал никакого сожаления по поводу его смерти и, скорее, был ей рад, а, может, даже посодействовал.

Я знаю, что здесь сегодня лишь один человек искренне рыдает по генералу Виноградову – это его домработница. Она жмется к какому-то пышному могильному памятнику неподалеку, не смея примкнуть к толпе провожающих Деда в последний путь, а тем более приблизиться к гробу своего хозяина – ведь там стоят «важные люди». В руках у Фроси скромный букет искусственных цветов. По щекам ее катятся слезы – уже несколько дней она плачет, не переставая, с тех пор, как узнала о смерти старика. Это известие ее сильно подкосило.

Вчера она попросила меня рассчитать ее и отпустить после всех похорон. Она больше не хочет работать «в людях» и решила дальше доживать свой век у сестры – та тоже одинока. Я не возражала против такого решения Фроси. Она бы только напоминала мне о тех временах, которые мне хочется поскорее забыть.

* * *

Андрюшку мы хороним на следующий день. На этот раз на кладбище никого нет. Только я, Фрося и могильщики. Нет ни оркестра, ни громких речей. Я не вижу в этом смысла – брату от этого все равно ни горячо, ни холодно. Помпезности и напыщенности он при жизни терпеть не мог – так для чего раздражать его после смерти?

Фрося сдержанно рыдает в платочек. Я стою с сухими глазами – боюсь, за последние несколько дней я уже выплакала все свои слезы.

Андрюшка даже в гробу красив. Сейчас, с бледным умиротворенным лицом, утратившим свою вечную лукавую улыбку, с длинными светлыми волосами, закрытыми глазами и сложенными на груди руками он похож на ангела.

Я целую брата в лоб.

Сзади, неловко кашлянув, пожилой могильщик задает вопрос:

– Я извиняюсь… Это ж сколько лет было покойному? Больно молод.

Я оборачиваюсь:

– Двадцать пять.

Мужик крякает и качает головой:

– Нынче столько молодых мрет – закапывать не успеваем. Вот жизнь пошла!

Дальше всё проходит быстро, как-то по-деловому. Могильщики, спешащие к следующему клиенту, торопливо опускают гроб в вырытую яму. Мы с Фросей кидаем на его крышку по горсти земли, и похоронная команда начинает бодро работать лопатами. С удивительной сноровкой они закапывают могилу, и над Андрюшкой вырастает аккуратный холмик, прикрытый дерном.

– Прощай, братишка! – шепчу я одними губами.

Вот и вся моя надгробная речь.

* * *

Я возвращаюсь после похорон одна в пустую генеральскую квартиру. По большим комнатам с высокими потолками витают тени прошлого и еще не выветрившийся после старика запах лекарств. Мои шаги – единственное, что нарушает торжественную тишину.

Я захожу в кабинет Деда и сажусь за его необъятный письменный стол. Здесь всё слишком громоздкое, подавляющее своими размерами.

«Нужно будет обязательно поменять в этой комнате всю мебель», – автоматически мелькает у меня в голове. Но мне не хочется додумывать эту мысль. Я просто сижу, погрузившись в какое-то оцепенение, и рассматриваю висящий на стене портрет Ба.

В голове моей пусто.

На сердце тяжело.

Внезапно раздается звонок моего мобильника. Я вынимаю его из кармана и смотрю на номер звонящего. Это Карен.

Не хочется с ним разговаривать. Да и не о чем больше. Три дня назад я сообщила ему, что подала в суд заявление о разводе – теперь он обрывает мне телефон и забрасывает новомодными СМС-сообщениями, уговаривая передумать и забрать обратно эту бумажку.

Я уже давно ему объяснила, что общаться мы будем только в суде. Но Карен продолжает униженно просить прощения за свои измены и обещать, что больше такого не повторится.

Я не держу на него зла. Я вообще к нему ничего не испытываю. Недавние трагические события научили меня по-новому смотреть на жизнь. Теперь мне кажется, что на таких, как Карен, не стоит растрачивать свои эмоции.

Жаль, что нельзя развестись с ним за один день! Еще несколько месяцев придется бегать в суд, где нас будут усиленно пытаться примирить. Но я-то, как никто другой, понимаю: это абсолютно бесполезно – всё равно, что попробовать затолкать обратно в гусеничный кокон бабочку, расправившую крылья.

«Моторола» все еще надсадно разрывается мелодией звонка, а я, глядя на нее, вспоминаю, как легко, одним кивком головы, Карен согласился со мной развестись, когда собирался жениться на Марии, считая ее богачкой. И теперь он всерьез считает: я поверю, что в нем вновь расцвели сильные чувства ко мне? Неужели он не понимает, что смешон и жалок в своей попытке снова подобраться к генеральскому наследству! Лучше пусть готовится пилить пополам свою любимую красную «Ауди» и прочее приобретенное в нашем браке имущество в рамках процесса о разводе!

Мой мобильный замолкает ненадолго, а затем снова разражается пиликающей мелодией. Опять, наверное, мой непонятливый муж.

Однако на этот раз на тускло светящемся экранчике я вижу цифры номера, который узнала лишь недавно, но выучила наизусть. Сердце толкается в грудь и падает куда-то в желудок.

Это Антон. Он тоже с завидным упорством каждый день пытается мне дозвониться, но я твердо держу данное самой себе обещание не отвечать на его звонки.

Вчера после похорон Деда, о дате и месте которых, он, разумеется, заранее разузнал, Городецкий попытался подойти ко мне прямо там, на кладбище. Но я, завидев его приближение и воспользовавшись большим стечением народа, смылась, увильнув от объяснений.

Чувствую, что мне все равно не избежать откровенного разговора с ним, но изо всех сил оттягиваю этот момент. Я не очень люблю говорить людям неприятные вещи.

Я уже хочу убрать телефон обратно в карман, но он, лишь несколько секунд помолчав, снова взывает ко мне с того же номера. Нет, так не пойдет. Сколько можно прятать голову в песок? Я отвечаю на звонок: