– Я не хотел ни с кем разговаривать. Не мог, Лина. Тем более с тобой.

– Не вздумай снова просить прощения, Дымов. Не надо.

– А что надо?

– Уже ничего, – сказала я и поднялась. Хотела уйти подальше, но не успела сделать и нескольких шагов, как он догнал меня и развернул.

Я вскинула голову, готовая ответить ему. Только он ничего не сказал. Удерживал за руку и смотрел на меня. Долго. Потом убрал волосы с виска. У меня перехватило дыхание. Кончиками пальцев он обрисовал шрам, медленно погладил. Я стояла, не шевелясь. Глаза в глаза.

– Как ты выбралась?

Я попыталась отнять руку, но он не выпустил.

– Меня вытащили. – Я вздохнула. – Бомжи… Я очень плохо помню это. Знаешь… Сознание – дурацкая штука. Оно отключается, когда не нужно, а когда нужно, до последнего остаётся чётким. В том доме… Я хотела, чтобы всё быстрее закончилось. Потерять сознание и всё. Но нет… – Качнула головой из стороны в сторону. – А потом всё поплыло.

Он продолжал поглаживать висок. Медленно перешёл на щёку. Я хотела попросить его перестать, но… не попросила.

Утро следующего дня я тоже помнила чётко. Помнила, как с трудом открыла глаза, как болела голова, как тяжело было дышать даже на аппаратах. И слова врача о том, что то, что я выжила, – чудо, я тоже помнила. Только тогда я не считала это чудом. Скорее, злой насмешкой. Да и сейчас, десять лет спустя, думала так же.

– Я не мог приехать сразу. А когда приехал, мне сказали, что ты погибла на пожаре. Что моего Ангела больше нет.

– Твоего Ангела больше нет, – подтвердила я. – Он погиб, Егор. Сгорел вместе с надеждой и верой.

– Неправда.

– Считай, как хочешь, – ответила я устало и вытянула руку из его пальцев. – Ангелины больше нет.

Егор

Считается, что слово – самое страшное из оружий. Им можно окрылить, им же можно разбить вдребезги. Именно это случилось со мной. Вдребезги. Только винить Лину за это я не мог, пусть слова и принадлежали ей.

Прислонившись затылком к стене, я сидел напротив неё и понимал, что эффект бабочки – не просто яркое словосочетание. Этот чёртов эффект существует, и первые из убийственных слов сказала не она. Я. И не сказал тоже я.

Наконец к нам вышел врач.

Лина мгновенно встала. Секунду назад выглядевшая уставшей и отстранённой, она преобразилась на глазах.

Самый первый тренер в шутку называл меня котом. Говорил, что я выкручиваюсь из всех передряг и всегда приземляюсь на четыре лапы. За прошедший час я постарел на все своих девять жизней, а Лина осталась прежней. Если бы меня заставили отвечать какой, я бы сказал – несломленной.

– С вашим мальчиком всё в порядке, – сказал врач без улыбки. Только взгляд был добродушным, выдающим удовлетворение от хорошо сделанной работы. – Утром вы сможете увидеть его.

– Утром? – проигнорировав самое важное, переспросила Лина. – Дмитрий Данилович…

– Он отдыхает, мамочка. Ему нужен покой. Езжайте домой, поспите. И для Тимофея, и для вас это самое лучшее.

Она категорично мотнула головой. Зелёные глаза решительно блеснули. Я заведомо знал: Ангел не отступит. И, как бы она ни считала сама, в ней всё ещё жила та, которую я, встретив однажды, не смог забыть.

– Хотя бы на несколько минут, Дмитрий Данилович, – вмешался я. – Разрешите его увидеть.

Он перевёл взгляд на меня.

– Сейчас ночь. Езжайте домой.

– Нет, – жёстко ответила Ангелина. – Я никуда не поеду, пока не увижу сына.

– А если увидите, поедете?

Она промолчала. Врач неодобрительно поджал губы.

– Он – моя жизнь. – Голос Лины прозвучал тихим шелестом, но настолько откровенно, что, готовый вступить в спор в случае, если бы врач отказал, я испытал бессилие. Её шёпот был сильнее любых слов. Она была сильнее меня, сильнее детского лекаря и, пожалуй, сильнее самой смерти.

– На две минуты. И только вы. Повторяю: мальчик спит, не нужно его тревожить.

Не разговаривая и не смотря друг на друга, мы с Ангелиной дошли до палаты. Она скрылась за дверью, я остался снаружи. Врач тоже.

Момент аварии я запомнил навсегда. Летящие стёкла, визг колёс и, главное, испуганный крик сына. Пытаясь удержать машину, я одновременно мысленно крыл всё на свете матом и молился. Изменилось бы хоть что-то, знай я тогда, что у нас разные группы крови? Ни хрена бы не изменилось. Мой сын любит манную кашу и мечтает выйти на большой лёд капитаном команды. Мой сын – моё отражение. Мой, чёрт подери, сын! И пусть какая скотина попробует сказать, что не мой! Разнесу на хрен! Если бы на оледенелой дороге меня поставили перед выбором я или он, никакого выбора бы не было. Ни тогда, до рассказа его матери, ни сейчас.

– У вас сильный парень, – нарушил молчание врач.

Я кивнул. Сильный.

– Ему есть в кого.

– С таким-то отцом, – согласился врач.

Я не стал говорить ему, что дело не в том, кто его отец. Дело в матери. В хрупком ангеле с зелёными глазами. В ведьме с железной волей. Только в ней.

У Тима Лина пробыла раза в три дольше отведённых врачом минут. Вышла, только когда тот приоткрыл дверь и жестом показал, что пора. Я сразу поймал её взгляд. Ничего не изменилось. Никаких чудесных преображений: всё те же тёмные круги и травянистая зелень.

– Советую вам всё-таки поехать домой. Медсёстры присмотрят за Тимофеем.

– Спасибо, – отозвалась Лина.

Сразу стало ясно, что с тем же успехом она могла просто послать его.

Врач настаивать не стал. Попрощался и оставил нас. Палата Тима находилась недалеко от сестринского поста. Свет был выключен, горело только несколько ламп: в концах коридора и над пустующим креслом медсестры.

– Я останусь тут. – Лина села около палаты. – А ты езжай домой, Егор.

– Я тоже останусь. – Сел напротив. Упёрся затылком в стену.

– Зачем? Что ты хочешь этим доказать?

Доказывать я ничего не хотел. Всё, что ещё держало нас с ней, – тонкая нить. Возможно, единственная не истлевшая. Уеду сейчас – не останется и её. Именно так мне казалось.

Лина посмотрела с раздражением и отвернулась. Всё с тем же раздражением, с недовольством. Что я пытаюсь доказать? А она что?

В длящейся бесконечность тишине мимо прошла медсестра. Мельком взглянула на меня и скрылась за одной из дверей. Я думал, Лина задремала. Нет. Замерев, она сидела рядом с дверью и, казалось, не шевелилась с того момента, как мы замолчали. Бросил взгляд на часы. Начало пятого. Самая тёмная пора