и мебель — все было разбросано и поломано. Но, самое примечательное, деревянная клетка была запятнана кровью, а ее несчастный узник исчез. Сердце мое сжималось от жалости, ведь я был уверен, что больше никогда не увижу маленького человека живым. Долина была усыпана невысокими холмиками из серых камней, отмечавших места захоронений. Я окинул их взглядом, гадая, какой из них скрывает следы последнего акта этой долгой трагедии.

В хижине ничто не проливало свет на личности моих соседей. Комнату переполняли химические реактивы и приборы для точных измерений. В углу стоял небольшой шкаф с книгами по естествознанию. В другом шкафу была гора геологических образцов, собранных среди известняка. Это единственные детали, которые я успел заметить: на более тщательный осмотр не было времени, потому что хирург мог вернуться и застать меня в доме. Я быстро вышел и с тяжелым сердцем поспешил к дому. Над пустынной долиной нависла безымянная тень — гнетущая тень тяжкого преступления, которая делала угрюмую пустошь еще мрачнее, а дикие болота — еще печальнее и страшнее. Я спрашивал себя, следует ли немедленно отправиться в Ланкастер и заявить о случившемся в полицию. Подобный поступок неминуемо повлек бы за собой перспективу оказаться главным свидетелем на громком судебном процессе и предстать перед перегруженным работой адвокатом и навязчивыми журналистами, которые начнут совать нос в мою собственную жизнь. Разве для этого я удалился от других смертных и поселился в диком, уединенном месте? Мысль о подобной популярности вызывала отвращение: лучше подождать и понаблюдать, не предпринимая никаких решительных шагов до тех пор, пока у меня не появится четкого понимания увиденного и услышанного.

По дороге домой хирурга я не встретил. Однако, вернувшись, с негодованием увидел, что в мое отсутствие кто-то нарушил святость моего уединения. Ящики были выдвинуты из-под кровати, шторы неаккуратно отдернуты, стулья переставлены. Даже кабинет подвергся грубому вторжению: на черном бархатном ковре остались грязные следы. Даже в лучшие времена я не отличаюсь терпимостью, а вторжение на личную территорию и столь методичный обыск возмутили и повергли в ярость каждую клетку и без того встревоженного существа. Проклиная все на свете, я снял с гвоздя старую кавалерийскую шашку и осторожно провел пальцем по острому лезвию. В самой его середине осталась глубокая зазубрина — след того знаменательного дня, когда мы вытеснили из Орлеана Ван Дер Танна: ключица баварского артиллериста оказалась очень твердой. И все же оружие было вполне пригодно. Я положил шашку в изголовье кровати — на тот случай, если придется оказать незваному гостю достойный прием.

IV

Человек, который пришел ночью

Ночью поднялся ветер. Разыгралась буря, а луна скрылась среди рваных облаков. Повергая ниц стонущие кусты вереска, над болотом свистели и рыдали отчаянные порывы. Время от времени в окно стучали капли дождя. Почти до полуночи я корпел над трудом о бессмертии, созданным александрийским платоником Ямвлихом Халкидским, о котором Юлиан Отступник сказал, что этот философ — последователь Платона во времени, но не в гениальности. Наконец, устав и захлопнув книгу, я открыл дверь с намереньем перед сном взглянуть на унылую пустошь и беспокойное небо. Но едва переступил порог, как порыв ветра вырвал из трубки искры и отправил их танцевать в темноте. В тот же миг в прорехе между тучами показалась яркая луна, осветив сидящего на холме, не далее чем в двух сотнях ярдов, того самого человека, который назвал себя хирургом из Гастер-Фелл. Положив руки на колени, а подбородок на руки, он неподвижно смотрел на мою дверь.

При виде зловещего часового я похолодел от ужаса: стоит ли говорить, что мрачная, таинственная обстановка его жилища овеяла соседа ореолом опасности, а время и место его появления значительно усилили впечатление? Однако уже спустя мгновенье мужественный огонь гнева и уверенности в себе изгнал мелочные опасения, и я решительно направился к нежданному посетителю. При моем приближении он встал, луна осветила печальное бородатое лицо и блестящие глаза.

— Что все это значит? — возмущенно вскричал я, подходя. — Какое право вы имеете шпионить за мной?

Доктор покраснел от обиды.

— Жизнь в сельской местности заставила вас забыть о манерах, — возразил он оскорбленно. — Пустошь принадлежит не вам. Она общая.

— Еще скажите, что мой дом — тоже общий, — горячо продолжил я. — Вам же хватило бесстыдства рыться в моих вещах!

Собеседник вздрогнул, и его лицо отразило крайнее волнение.

— Клянусь, я здесь ни при чем! — воскликнул он. — Я ни разу в жизни не переступил порог вашего дома! Ах, сэр, поверьте, над вами нависла смертельная опасность! Прошу, соблюдайте осторожность!

— Достаточно! — решительно перебил я. — Я собственными глазами видел тот трусливый удар, который вы нанесли, когда думали, что вас никто не видит. А еще я был в вашем доме и знаю все, что должен был узнать. Если в Англии действует закон, висеть вам на виселице за все ваши преступления! Что же касается меня, сэр, то я старый воин и я вооружен. Я не собираюсь запирать дверь. Но знайте: если вы или кто-нибудь другой осмелитесь нарушить покой моего жилища, то сделает это с риском для собственной жизни.

С этими словами я решительно повернулся на каблуках и зашагал к дому. А когда подошел к двери и оглянулся, то увидел, что доктор по-прежнему неподвижно стоит среди вереска, опустив голову, и смотрит на меня. Всю ночь я почти не спал, но больше ни разу не слышал голоса своего странного часового, а утром, выглянув за дверь, не увидел и его самого.

Два дня ветер дул все сильнее и сильнее, то и дело принося дождь, а в конце третьего дня разразилась самая страшная гроза, которую мне доводилось видеть в Англии. Над головой беспрестанно рычал гром, а вспышки молнии ослепительно озаряли небо и землю. Ветер не утихал, лишь временами переходил в жалобное рыданье, а потом снова и снова принимался яростно реветь и биться в окна с такой силой, что начинали дрожать стекла. Воздух переполнился электричеством. Под его воздействием, в сочетании с недавними таинственными событиями, я потерял сон и начал раздражаться по любому поводу. Ложиться спать было бесполезно, равно как бесполезно было пытаться сосредоточиться на чтении. Поэтому, вполовину убавив свет лампы, я просто устроился в кресле и предался раздумьям. Ощущение времени пропало, а потому не помню, как долго я просидел, затерявшись в пространстве между мыслями и дремотой. Наконец, часа в три-четыре, я вздрогнул и очнулся. Причем не просто очнулся — все мои чувства и нервы обострились. Осмотрев в тусклом свете комнату, я, однако, не