Голос Шопена сорвался, и Феликс почувствовал, что тот хочет ещё что-то сказать.

— Если я могу что-нибудь сделать для тебя в Германии, мой дорогой Фридерик, — начал он, чтобы помочь другу преодолеть смущение, — пожалуйста, не стесняйся.

— Ну... ну если бы ты мог организовать для меня концерте Гевандхаузским оркестром, я был бы тебе очень благодарен. Я знаю, что я камерный пианист, но буду очень стараться. — Он говорил нервно, почти лихорадочно. — Это вопрос не только денег, это дало бы мне повод уехать из Парижа, увидеть новые лица и постараться забыть...

— Мадам Санд[95]?

— Да. Мы расходимся... Наши отношения заканчиваются, и мы оба это знаем.

— Как долго ты и мадам Санд... — осторожно начал Феликс.

Фридерик не дал ему закончить, и Феликс заметил, что он дрожит.

— Семь лет... Почти как брак, не правда ли? Нас познакомил Лист. Я видел Жорж и раньше, но, как ни странно, она меня совсем не привлекала. Её манерность, внешность, её эксцентричность — всё в ней отталкивало меня. Затем однажды...

И внезапно он заговорил так, словно слова сами слетали с его губ. Он рассказал Феликсу о Жорж Санд, о сложной, блестящей и властной женщине, которая полностью завладела его жизнью и сердцем с помощью смеси чувственности и материнской заботливости. В точных и ясных словах он проанализировал величие, слабости и противоречия этой писательницы, которая могла быть куртизанкой и аристократкой, мыслителем и медсестрой, художником и домохозяйкой. Он описал свои летние месяцы в Ноане, её загородном доме; их тихие вечера в саду — он, размышляющий или дремлющий в шезлонге, она, склонившаяся над каким-нибудь женским рукоделием; их вечера в освещённом свечами салоне с высокими французскими дверями, открывающимися на террасу с балюстрадой, — он, тихо импровизирующий на фортепьяно, она, сидящая за бюро — и пишущая, пишущая без устали.

Он рассказал о своём знаменитом путешествии на Майорку, начавшемся как пикник и закончившемся подобно похоронному маршу, описал свою келью в заброшенном Валдемозском монастыре, полную мрачных привидений в коричневых одеждах, — часовня всё ещё пахла мускусом и ладаном; громыхание зимних дождей по протекающей черепичной крыше; ставни, хлопающие на завывающем ветру, двери, скрипящие в ночи. А затем грустное возвращение в Париж: она — к своему перу, он — к своей жизни светского притворства. О да, он был месье Шопен, модный учитель музыки, чьи уроки стоили золотой луидор, виртуоз гостиных, сидевший за клавиатурой и выполнявший мурлыкающие приказания хозяйки; обласканный, избалованный вниманием, однако не вполне принятый в обществе капризных и невротических графинь, от которых зависело его существование. Бесконечные поездки во взятых напрокат кабриолетах в особняки его учениц; нудные уроки бездарным, но богатым светским дамам, которые относились к нему с патрицианской надменностью, скрывая её под болтовнёй и щебетанием. И иногда, для того чтобы поддержать свои скудеющие финансы и заплатить доктору или портному, выступление в салоне какой-нибудь доброй графини или польской принцессы.

Но Жорж была там, любящая и утешающая. Его друг, его любовница, его товарищ в дни депрессии, побуждающая его сочинять, закончить свои мазурки, выправить гранки издателя. Она тоже много трудилась, чтобы заработать на хлеб и на своих двух детей, создавая роман за романом, набрасывая очерки, статьи, пьесы — всё, что угодно, чтобы только свести концы с концами. Она была более сильная из них двоих и заряжала его своей силой. По её примеру он, мечтатель, импровизатор, приковывал себя к столу и находил время сочинять после утомительного дня уроков. Он даже старался спорить с издателями, борясь за приличную оплату труда бессонных ночей. Но, конечно, он никогда не побеждал, потому что они могли ждать, а он — нет. И поэтому он отдал Ноктюрн до минор за триста франков, Полонез фа-диез минор — за четыреста. Квартира, доктор, кабриолет были оплачены. Он был спасён ещё на месяц.

И так прошло семь лет — в отсутствии постоянных доходов, но согретых женской любовью. Затем однажды между ними возникло первое непонимание, которое вскоре было улажено и забыто. Но через некоторое время проявилось ещё одно, потом ещё и ещё. Споры переросли в ссоры. В запальчивости они выплёскивали друг на друга резкие упрёки и старые обиды и всё глубже погружались в них, словно в болотную топь. Ссоры больше не улаживались, но их стало меньше, потому что они слишком устали выяснять отношения и только обменивались язвительными репликами. Их сердца уже не могли прощать слова, выкрикиваемые в порыве гнева. Вмешалась гордость, источая свой яд. Теперь они жили врозь и каждый бередил свои раны.

Феликс дал другу выговориться, напрягая слух, чтобы разобрать быстрый шёпот на французском языке, зная, что Фридерик находит в исповеди некоторое облегчение. Скрытные люди иногда расположены к откровенности, подобно тому как спокойные склонны к внезапным вспышкам ярости.

— Будь терпелив, Фридерик. Это пройдёт, — сказал он, когда Шопен наконец замолчал. — Ты ещё молод и...

Он недоговорил. К чему пустые слова? Молод? Фридерик не моложе его самого, поскольку возраст измеряется не прожитыми годами, а временем, которое ещё предстоит прожить... Дни Фридерика сочтены, как и его собственные. Говорить было нечего. Нечего.

С нежностью, как это сделал Карл, он обнял Шопена за плечи и молча вышел.

На следующее утро он покинул Париж, обещая сделать всё возможное, чтобы организовать концерт в Лейпциге.

— Я поговорю с советом попечителей, — сказал он, когда карета тронулась. — Уверен, что они согласятся.

К концу недели он достиг Франкфурта, где его ждали Сесиль и дети. Вместе они отправились в их швейцарскую деревню. Там они провели два месяца в спокойной праздности. В середине сентября они вернулись в Лейпциг, и он опять стал дирижировать еженедельными концертами Гевандхаузского оркестра, а кроме того, преподавать композицию в консерватории.

— Скажи мне, Ганс, сколько существует музыкальных ключей?

Ганс Блат вскочил на ноги:

— Два, герр директор. До мажор и ля минор. Любой другой является транспонированием одного из них.

— Хорошо. Теперь будь внимательным, потому что это немного сложнее. Как отличить мажор от минора?

Его глаза пробежали по рядам молодых увлечённых лиц. Приятно было видеть этих мальчиков такими внимательными, желающими учиться. Возможно, из кого-нибудь что-то получится... Конечно, на них производил сильное впечатление тот факт, что их профессором был герр директор: они не знали, что причиной такой чести было то, что преемник Шумана до сих пор не был найден...

Сквозь завесу своих мыслей он различал высокий мальчишеский голос, барабанивший ответ: