— Мажорный ключ известен своей мажорной терцией, герр директор, минорный ключ — своей минорной терцией.

— Очень хорошо, Ганс. Садись, мой мальчик.

Его глаза снова окинули класс. Напишет ли кто-нибудь из этих подростков что-нибудь стоящее, завоюет ли славу и деньги или все они канут в безвестность, будут перебиваться случайными заработками, играя в тавернах и пивных, давая за гроши уроки игры на фортепьяно или скрипке, проклиная годы, проведённые в Лейпцигской консерватории, его консерватории? Имел ли он право втягивать эти невинные создания в профессию, не сулящую ничего, кроме страданий и нищеты?

— Вильгельм!

Вскочил ясноглазый мальчик с взъерошенными волосами и почти пропищал от волнения:

— Да, герр директор?

— Можешь ли ты сказать, что такое мажорная терция?

— Да, герр директор, — едва слышно прошептал будущий композитор. — Когда между тоникой и верхней нотой имеется четыре полутона, терция мажорная, а ключ называется мажорным ключом.

— Прекрасно, Вильгельм. Конечно, ты понимаешь, что эти четыре полутона означают пять клавиш на фортепьяно. Например, четыре полутона, скажем, мажорной терции в до будут до, до-диез, ре, ре-диез и ми. Ты это понимаешь, не так ли? — Мальчик прилежно кивнул, слишком прилежно, чтобы быть искренним. С бьющимся сердцем он ждал следующего вопроса. — А теперь скажи мне, что такое минорная терция?

И снова мальчишеский голосок пропищал в тишине классной комнаты:

— Когда от тоники до верхней ноты три полутона.

Феликс, улыбаясь, провёл рукой по глазам. Когда-то и он был таким же, отвечая на вопросы Цельтера с тем же детским трепетом. Теперь, спустя тридцать лет, он слушал те же зазубренные ответы. Это было приятно, достаточно трогательно — и довольно странно. Даже глупо, если задуматься. Здесь сидел он, Феликс Мендельсон, в расцвете своей карьеры, награждённый Почётным крестом за особые заслуги, высшим орденом Германии, и что же он делал? Учил нотной грамоте провинциальных подростков. А почему? Потому что десять лет назад на швейцарском лугу его жена имела «чувство», что они должны переехать в Лейпциг! Было ли это славное достижение следствием мистического предчувствия Сесиль, её божественным откровением или просто наградой за то, что он был терпеливым и покорным мужем, потакающим пристрастию своей жены к маленьким городам и провинциальной жизни?

— Правильно, Вильгельм. Три полутона. — Он слышал свои собственные слова, произносимые как будто кем-то стоящим рядом. — Мажорная терция — это четыре полутона, а минорная терция — лишь три полутона. Теперь давай посмотрим, сможешь ли ты ответить на действительно сложный вопрос. — Он видел, как мальчик застыл от напряжения. — Хватит ли только двух ключей, если на сигнатуре будет один, два, три, четыре или миллион диезов и бемолей? Подумай.

— Да, герр директор, хватит, потому что...

Он смотрел в пространство невидящим взором, с застывшей улыбкой одобрения на губах, пока внутри его нарастал гнев. Он потерял десять лет, чтобы Сесиль могла вести ту жизнь, которую хотела, — посещать кружок кройки и шитья, торговаться из-за пфеннигов с владельцами магазинов и ходить по пропахнувшим плесенью, затхлым лавкам со старомодно одетыми дамами. Разве у него не было никаких прав? В конце концов, он был ещё молод — ведь тридцать семь лет нельзя назвать старостью, не так ли? Он был богат, знаменит и здоров. Да, совершенно здоров. Его головные боли прошли... ну почти прошли. За два месяца в Швейцарии у него не было ни одного приступа. Они просто были вызваны переутомлением, и больше ничем. Переутомлением и нудной, изнурительной работой в этом провинциальном городе. Но он всё изменит, он поговорит с Сесиль. И на этот раз...

— Очень хорошо, Вильгельм, — сказал он, когда в коридоре прозвенел звонок. — К следующему уроку выучите...

Спустя минуту он был в своём красивом директорском кабинете с массивным столом, инкрустированным бронзой, и с портретом Фридриха Августа над камином и вышагивал по толстому зелёному ковру, заложив руки за спину. Теперь его гнев сменился чувством возмущения несправедливостью. Почему он должен приносить себя в жертву? Зачем ему оставаться в этом городе? Из-за детей? Они могут воспитываться и в Берлине, не так ли? Его мать будет рада время от времени видеть своих внуков... Так что же остаётся — любовь Сесиль к маленьким городам? Наверняка какой-нибудь кружок рукоделия и благосклонное дамское общество, которое она сможет патронировать, могут найтись для неё и там, так же, как и добродетельные фрау, с которыми можно пить чай и отправляться в экспедиции по магазинам. Да, он поговорит с ней и прямо скажет о своих желаниях и изложит закон...

— Войдите, — бросил он нетерпеливо в ответ на стук в дверь.

Герман Шмидт ворвался в комнату так, словно за ним гнался козел. Он был коренастым маленьким человечком с пухлыми, как у ребёнка, щеками, пышными белыми бакенбардами и узкими бровями, которые изгибались над его голубыми глазами, подобно не на место посаженным усикам. Он был раздражительным, робким и почему-то постоянно куда-то торопился. Но он был также, по мнению Феликса, превосходным флейтистом и вообще отличным музыкантом. Его преданность Феликсу была неистовой и абсолютной, смешанной с лёгким чувством собственника. У него сформировалось убеждение, что молодой герр директор часто действовал по его советам и что поэтому, будучи человеком, по возрасту годящимся тому в отцы, он был обязан поделиться опытом. Без всякого официального титула или вознаграждения, кроме обычной заработной платы музыканта, он прикипел к Феликсу, выполняя бесчисленные маленькие поручения, завоёвывая его любовь и доверие и ничего не прося взамен, кроме разрешения служить ему и любить его.

Прежде чем Шмидт смог что-то сказать, Феликс обернулся к нему.

— Знаешь ли ты какую-нибудь причину, по которой я должен оставаться в этом глупом городе? — гаркнул он с места в карьер. Брови Германа высоко поднялись. — Не скажешь ли ты мне, какого чёрта я здесь делаю, изматывая себя до смерти работой, ведя класс, репетируя и дирижируя концертами, когда я мог бы делать то, что мне нравится?

— Потому что от вас ждут, что вы будете это делать, герр директор, — промямлил Шмидт, застигнутый врасплох этой неожиданной эскападой.

— В том-то и дело! — прорычал Феликс, глядя на старика так, словно тот был его заклятым врагом. — Ты со мной десять лет, но разве ты меня когда-нибудь спросил об этом? Нет! Разве ты когда-нибудь сказал: «Герр директор, почему вы живете в этом затхлом городе?» Нет! Наоборот, ты отчасти ответствен за то, что я здесь, потому что ты приезжал в Дюссельдорф, чтобы шпионить за мной, когда я проводил Рейнский фестиваль, и сообщил попечителям, что я подходящий человек для Лейпцига.

— Но, герр директор...

— Никаких объяснений и извинений. В будущем году в это время у Гевандхаузского оркестра будет новый дирижёр, у консерватории — новый директор, а я буду вести жизнь свободного джентельмена. — Он заметил пачку писем в руке Шмидта. — Оставь это на столе — я посмотрю завтра.