– Так что будем делать? – крикнул Глаз, ветер почти заглушил его слова.

– Выход один, – ответил Гиеагр. – Идти в башню сейчас!

– Жить надоело??? – Подхватив слова Глаза, ветер унес их куда-то в бездну; я понял их смысл, скорее прочтя по губам, чем расслышав.

– Он прав! – Это Бурдюк, и его голос тоже терялся в вое и стонах урагана. – Нам туда! Вперед!

Превозмогая ветер, мы побрели к башне. Впереди, глубоко утопленный в мощные стены, могильным провалом чернел вход. Последний лучик солнца скрылся за вершинами и, заглатывая горы и зажигая в небе похоронные костры звезд, по нашим следам устремилась ночная мгла.

Едва мы ступили в чернильную темень входа, ветер стих.

– Он нас пригласил, и мы вошли, – невесело пошутил я.

– Надо бы развести огонь, – сказал Эписанф. – Темно, как в пещере.

Я скорее почувствовал, чем увидел, как проворная Лаита распахнула висящий на спине Бурдюка мешок. Защелкало огниво, заплясали искры – крошечные проблески жизни в пожравшей нас тьме. Трут затлел, потянуло дымком.

Тут я вспомнил, что запасся кое-чем в той деревушке за северными окраинами Джибея. Минута – и в руках у нас оказались факелы из просмоленной пакли, намотанной на хворостины.

Колеблющийся свет метнулся по стенам, выхватывая из тьмы призрачные формы…

– Боги! – выдохнула вдруг Лаита. Взвизгнули выхватываемые из ножен клинки. Я попятился и едва не рухнул, оступившись…

– Что это, философ? – прошептал Гиеагр.

Эписанф молчал, не в силах оторвать взгляд от того, что предстало перед нами.

Никогда не видел я ничего более жуткого. Впереди чернел коридор. Шириной в дюжину шагов и высотой в два человеческих роста, он тянулся вглубь башни неведомо насколько: хорошо, если света факелов хватало на два десятка шагов, а дальше простирался безбрежный всепоглощающий мрак. Он звал нас, манил, увещевал, обольщал. Он приглашал окунуться в его черное лоно, чтобы раствориться, исчезнуть в нем навсегда, примкнуть к сонму призраков, что коротают вечность где-то там, в утробе башни. Тянуло сыростью и затхлым смрадом давно истлевших тел, как будто из вскрытого грабителями древнего склепа.

Но вся эта жуть не шла ни в какое сравнение с тем, что мы увидели на стенах и потолке. В первый миг мне показалось, что в пляшущем свете факелов я различаю какие-то письмена. Покрывающие все доступное взгляду пространство, они глубоко врезались в камень, будто нанесенные острейшим резцом. Чуждые и абсолютно непонятные. Но стоило хоть на несколько мгновений задержать на них взгляд, как символы неведомого, давным-давно умершего языка вдруг преображались. Я не уверен, что выражаюсь достаточно точно, но эти знаки, эти письмена вдруг становились… понятными, что ли. Не чужими, касающимися непосредственно вас. Будто, если всматриваться чуть дольше, разрозненные на первый взгляд штрихи и точки сложатся в буквы, буквы – в слова, слова – во фразы. А фразы… Боги! От одного воспоминания дрожат пальцы, и стило отплясывает в них безумный танец. Они были отвратительны, эти фразы. Они несли угрозу, обещали расправу, сулили что-то ужасное, настолько мучительное и жуткое, что даже смерть в сравнении с этим – недостижимая светлая мечта. И вместе с тем они зачаровывали, притягивали взгляд, как покрытое кувшинками гнилое болото засасывали вас. Они были прекрасны в своей абсолютной кошмарности!..

– Не смотрите! – вскрикнула Лаита. – Не смотрите на них!

– Они шевелятся… – прохрипел Глаз. – Во имя всех демонов, почему они шевелятся?!

– Уходим отсюда! Живо! – скомандовал вдруг Эписанф.

– Ту-да? – Глаз уставился в затхлый мрак коридора.

– Туда! – прикрикнул Эписанф. – Бегом!

Ноги сами понесли меня. Топот, хриплое дыханье, ветер в лицо, мятущиеся отблески факелов – все слилось в единый вихрь панического бегства. Эписанф мчался впереди, за ним едва поспевала Лаита. Ноги ее заплетались в этих дурацких тряпках, я боялся, что вот-вот она споткнется и рухнет и я не успею ничего сделать… но, видно, боги берегли ее в тот день. Позади бухали шаги Гиеагра, Бурдюка и Глаза – эти трое прикрывали наш побег.

Не знаю, сколько мы мчались, подобные вспугнутым ланям. Мой бег был прерван внезапно: споткнувшись обо что-то мягкое, я рухнул наземь, едва не раскроив череп о камни. Какое-то время лежал не шевелясь, в абсолютной тьме, хватая ртом воздух.

Внезапно вспыхнул свет, и что-то коснулось моего плеча. Я вздрогнул, едва не закричал. Рука сама потянулась к поясу в тщетной попытке нащупать меч.

– Это из-за меня, юноша, прости… – то был голос Эписанфа.

Боги! Сколько счастья порой может доставить человеческий голос!

– Проклятый мешок, у него развязалась лямка, и он упал, – виновато проговорил философ. – И ты о него споткнулся. Ты как, цел?

Цел ли я? Пошевелив руками и ногами, пришел к выводу, что цел. Приподнявшись на руках, я наконец увидел Эписанфа: он сидел на корточках в шаге от меня. Поодаль с факелами в руках стояли Гиеагр, Бурдюк и Глаз. Свет пламени колебался в такт их тяжелому дыханию. Силуэт Лаиты терялся где-то в тенях.

– Эх, Мильк, вот так бы тебе бегать на Играх, – выдохнул Гиеагр. – Боги свидетели, ты бы озолотился. Ну поднимайся, чего разлегся.

– Вставай, парень, – это Бурдюк.

Шагнув ко мне, он протянул руку. Поднявшись, я скривился от боли: все-таки как следует приложился плечом.

– Свитки целы? – спросил Гиеагр. – Впервые вижу, чтобы книжник удирал от надписей.

– Впервые вижу, чтобы вслед за книжником удирал великий герой, – уколол я в ответ.

– Тебе лучше не состязаться в красноречии со своим приятелем, Гиеагр, – хохотнул Бурдюк. – Клянусь Жалом: на ночь он кладет свой язык в чашу с ядом.

– Так и есть, – беззлобно пробасил Гиеагр. Напряжение отпускало, и у героя просто не оставалось сил, чтобы яриться. – Однако где мы?

– Где, где… – проворчал Глаз. – Все в той же дыре, в которой оказались по милости Эписанфа.

В той же дыре… Скверная новость, сказать по чести. Едва Глаз произнес эти свои слова, мы завертели головами, пытаясь чуть более точно определить меру неприятностей, в которых оказались. То был зал. По здравом размышлении я ничего не могу сказать о его размерах: наши факелы давали слишком мало света, чтобы судить о помещении больше комнатушки в захудалом трактире; мы могли видеть лишь кусок стены, теряющийся во тьме, черный провал коридора, который привел нас сюда, и освещенный клочок каменного пола у себя под ногами. Однако, если верить ощущениям, зал вполне мог дать представление о том, что значит бесконечность.

Он был темен и наполнен тишиной, этот зал. Нет, тишиной не мертвой, не затхлой немотой могилы и не гулким ничто нехоженых пещер. То была боязливая, настороженная тишина, тишина леса, в глубине которого заворочался лютый зверь, безмолвие птиц, завидевших в небе тень ястреба, кажущаяся недвижность рыб в морской пучине, когда из неведомых омутов всплывают жуткие подводные твари. Тишина, которая наступает за миг до убийства…