Сам генерал, как это в последние годы обычно и происходило, встречал гостя в проеме гофрированной трубы — перехода для прилетевших пассажиров. Он нимало не растерял своей внушительности, и по-прежнему вызывающе гулко, буквально трубный гласом, прозвучал его призыв:

— Алекс, ты меня видишь? Я здесь!!

И, как бывало всегда, от человека-горы с изумленным испугом отшатывались проходившие мимо пожилые дамы-туристки. А мужчины смотрели с нескрываемым интересом, будто видели оживший монумент.

— Алекс! — продолжал он радостно кричать, обнимая и теребя Турецкого за плечи, демонстрируя тем самым свою искреннюю приязнь к другу и бывшему коллеге. — Ты плохо себя чувствуешь? У тебя усталый вид! Ты, наверное, голодный? Это они тебя не кормили?! — Он устремил свой грозный взгляд в конец огромной трубы, откуда за «громкой встречей» с неподдельным восторгом наблюдали любопытные изящные, как сувенирные статуэтки, стюардессы.

— Нет, Пит, — смеясь, успокаивал его Турецкий, — и полет нормальный, и завтрак был вполне. Ты мне лучше вот что скажи: у вас тут тополя еще не расцвели? Не пылят, заразы?

— А какое это имеет?.. — удивился Реддвей. — Слушай, у тебя что, аллергия на них, так? Это еще что за новости?

— Есть немного, — ответил Александр, чувствуя, что надо поскорее сплюнуть, а то еще накличешь на свою голову.

«Вот оно, в чем дело! — понял он неожиданно. — Значит, уже задело краем, и если дальше будет такое же, можно сливать воду и даже не надеяться на скорое окончание расследования. Поэтому и в самолете так ко сну тянуло, и тяжесть в затылке — своего рода предвестие. Не от коньяка же болеть голове!»

— Тогда ты можешь быть совершенно спокоен! Я приказал, как это, по-вашему? Обкорнать! — вспомнил он нужное слово. — И теперь над всей округой — чистое небо! Никакого пуха! Ха, они меня уверяют, что «пылит» только женский тополь, а мужской — не «пылит». Я у них спрашиваю: «А вы знаете, кто из них кто?» — «Пока не очень твердо, — говорят, — нужны наблюдения!» Тогда я и приказал— всех под одну… гребенку, так?

— Правильно! Туда им и дорога!

Тут чуткий нос Реддвея сделал неуловимое движение, после чего его пристальный взгляд переместился с Турецкого на его большую черную сумку.

— Я не уверен, Алекс, но мой нюх мне подсказывает…

— Он тебе абсолютно правильно подсказывает, Пит, — засмеялся Турецкий. — Твой уникальный нюх тебя никогда не подводил. Поэтому давай поскорее заберем мой чемодан и — в машину.

— Я вношу существенную поправку, — строго сказал Питер, обнимая Александра за плечо и поворачивая его к выходу. — Твой чемодан есть кому взять, Давай сюда свой талон. А мы о тобой тем временем потратим немного времени на короткую перекуску… Я правильно сказал?

— Почти. На сленге обычно говорят: закусь… Закусь — перекусь. Но филологи тебя все равно не поймут, а на улице — другое дело.

— Пусть будет как ты хочешь. Потому что мне горько смотреть на человека, который лишен настоящей мужской пищи. Идем, — важно добавил он, легко подталкивая Александра в спину, — там уже все давно заказано, и тебя ждет твой любимый аусбайн с гороховой подливой, а также двойной гросс бир. А мне ты, надеюсь, разрешишь утолить мое естественное горячее любопытство и сунуть нос в твою сумку, так?

— Но… чемодан?

— Его возьмет и принесет ко мне в машину тот, кому это положено по штату.

Спорить было не о чем.

Ароматная большая свиная ножка вызвала бы голодные спазмы даже у объевшегося человека. «Бир» в огромной кружке был действительно «биром», а не даже самым дорогим в России пивом бутылочного розлива. Сердце радовалось! И «проклюнувшийся» было насморк сразу куда-то исчез, испарился. «Если так пойдет дальше, вполне возможно, пронесет», — с надеждой подумал Александр Борисович, принимаясь за вареную ножку и отдавая свою сумку в полное распоряжение Пита, глаза которого сверкали, подобно автомобильным фарам в ночи.

Громовые вопли восторга, казалось, сотрясали просторное помещение ресторана. Это Питер изучал подарки. Вроде бы и ничего особо нового для себя он не открывал, но великан умел радоваться подаркам, точно ребенок. Он долго разворачивал леща, снимал один покров целлофана за другим, и, наконец, предстал действительно здоровенный лещ, которого за его размеры на Дону называют чебаком. Он восторженно и громко нюхал его, облизываясь при этом, потом не удержался и с хищным выражением на лице вырвал плавник-перо, стал жадно обсасывать, а свободной рукой показал официанту, чтоб тот ему немедленно принес тоже пива.

В общем, радость была неподдельная. Улучшилось настроение и у Турецкого, почувствовавшего, что его страхи относительно пресловутой надвигающейся аллергии, вероятно, оказались здесь безосновательными.

Потом они на знаменитом уже «фордовском» джипе Питера, история похищения которого в Германии прямо из-под носа хозяина, а затем его поиска и обнаружения в России, была у многих их общих знакомых, что называется, на слуху[4], отправились в Гармиш-Партенкирхен.

А ближе к вечеру, после небольшой экскурсии по обновленным помещениям «Файв левела», состоялся традиционный обед с преподавателями школы, на котором Александр Борисович был представлен директором новым своим вероятным коллегам. Видимо, Питер все еще не отказывался от мысли перетащить Турецкого снова к себе, чтобы, как во второй половине девяностых годов, снова вместе поработать над воспитанием молодой смены бортов с международным террором. А после они наконец удалились в кабинет Реддвея и там уселись, чтобы обсудить подробно и без всяких недомолвок ту нужду, что заставила помощника генерального прокурора России лететь в Соединенные Штаты и обращаться за помощью к старине Питу, сохранившему свои дружеские и деловые связи в американских спецслужбах.

По мере осмысления получаемой информации Питер все больше удивлялся тому, чем приходится заниматься его другу. Но, с другой стороны, он прекрасно понимал, что люди живут не в замкнутом пространстве, и сказанное и сделанное сегодня вполне может отозваться уже завтра самым неожиданным и совершенно непредвиденным образом.

Ну вот, к примеру, скоро начнется и дома, в Штатах, президентская гонка. И сколько кандидаты выльют друг на друга компромата, в какие потаенные углы залезут и сколько грязного белья друг у друга переворошат, одному Богу известно. Хотя и образцовая демократия, и отработанная система выдвижения и голосования, и выборщики, и всякое прочее…

Нет, сам Петер Реддвей, вопреки расхожему мнению мировой печати о том, что ЦРУ только и занимается шпионажем и подрывной деятельностью в других странах, главным мотивом своей деятельности всегда считал охрану интересов и безопасности собственного государства. Те, кто искренно помогали ему в этом, сомнений у него в их преданности делу демократии не вызывали — он имел в виду выходцев из других стран, в том числе диссидентов из Советского Союза, правозащитников, пострадавших от режима, и так далее. Но он же именно потому, что работал в ЦРУ, прекрасно понимал, что далеко не все из них были искренними борцами за свободу, ибо нередко у многих из них превалировали все-таки шкурные интересы. Такие ради денег беззастенчиво поливали жидким дерьмом свое собственное прошлое и страну, из которой бежали, предавали друзей и знакомых, заранее зная, что там, откуда им удалось убежать, тем придется весьма туго после их откровений, и, наконец, охотно «стучали» на своих соотечественников, оказавшихся также по эту сторону «железного занавеса». Случалось, предложение даже опережало, как говорится, спрос. Так за что ж их уважать? Понять — это можно, оценить по «заслугам» — тем более, но уважать? Чужой всегда таковым и останется, и он не войдет в ближний круг твоих друзей, как не войдет и в твой дом, в твою семью.