Он помотал головой: «Привидится же такое!» Подошла Марина, он заглянул ей в лицо – она улыбалась.

Глаза сияли. Они обнялись и долго стояли молча – две маленькие фигурки на косогоре посреди бескрайних лесов под тусклым северным небом. Потом Марина сказала: «Я люблю тебя». И еще раз повторила, глядя Лешему в глаза: «Я тебя люблю». Так легко выговорилось, так просто. Что может быть проще-то: «Я тебя люблю». Ничего.

Потом зашли к тете Маше, посидели, погрелись. Та чаю им налила, села, пригорюнилась:

– Ну что, желанные, последний раз приехали?

– Да, похоже, что последний.

– И правильно! Кончилася тут жизнь, изжилася вся. Выжива-ают.

– Как ты тут, теть Маш, одна-то останешься?

– А я к племяннице поеду, хватит уже одной куковать, старая стала.

– Теть Маш, а где кошка? – спросил Лёшка.

– Какую тебе? Вон они, по углам…

– Да нет, моя кошка. У меня которая жила?

– Такая, с черными лапками! Как в чулочках! Пушистая! – пояснила Марина.

– Еще мне, ихние чулочки разбирать! Ищите сами! Пушистая – не пушистая… Кто их разберет! Плодятся, дармоеды…

Не нашли.

– Марин, если придет сама – заберем. А так – где ее найдешь.

Пошли домой, собираться – утром катер пойдет, не пропустить бы. Совсем что-то потемнело, того гляди, снег повалит. Леший пригляделся – и тут та же картина: ну не было этих деревьев! Не было! Писал он здесь, помнил прекрасно! Что за чертовщина! А потом остановился.

– Марин, – тихо сказал. – Посмотри…

– Куда? Что там?

– Вон! Смотри – стоит. У тех деревьев.

– Кто? О-о!

– Пропало!

Чуть не до полночи собирались. Лёшка ходил, смотрел: что взять, что – оставить. Понимал – вряд ли еще вернется.

– Марин, ты тоже посмотри женским взглядом, что забрать.

Пошла, принесла сахарницу глиняную с цветком на боку и две граненые зеленоватые рюмки.

– А, правильно! Это надо!

Сам полез на чердак, притащил кусок резного наличника и старые сапоги.

– А это-то зачем?

– Да ты посмотри! Русалка!

И правда русалка: толстая, смешная, волосы распустила, груди наивные выпятила, хвост – кольцом. Глаза круглые, губы бантиком.

– Какое чудо! Откуда?

– Из Дьякова! У Макеевых этих, полунинских, второй дом был в Дьякове. И какой! Я такого больше никогда не видел. Мы с отцом гуляли, в Дьяково зашли, он мне показал. Марин, это такое чудо! Я жалею – мало взяли оттуда: наличник, ставенку, еще что-то. Все равно потом сгорел. Следующим летом и сгорел. Там такие наличники были, двери, ставни расписные! Я этот дом рисовать ходил, где-то у матери должны рисунки валяться, надо поискать. Когда учился, рисунки преподавателю показывал, он говорит – не характерная резьба, не северная. А потом сам наткнулся, случайно – единственный дом такой остался, в Городце, кажется, это на средней Волге. Очень похоже.

– Лёш, а сапоги зачем? Тоже в Москву повезем?

– Это отцовы! Нет, не повезем, куда. Сейчас, зарисую быстренько. Они выразительные очень.

И правда, как живые. Марина словно всего человека увидела – вырос из сапог расплывчатый образ невысокого мужичка, носатого и вихрастого – на Суворова похож, вот что. Лёшка зарисовал, головой покрутил – ничего, хорошо. Оглянулся, увидел, как Марина на него смотрит, хотел было подойти, но остановился и опять – рисовать:

– Вот так посиди, ладно?

Раз, раз – начеркал, посмотрел: нет, не то, не дается. Такое у нее сейчас выражение лица было – и упустил. Ладно, можно позу поймать. Сел на пол, карандашом чиркает, ничего уже не понимает, только командует:

– Эту руку вот сюда подвинь!

– Правую?

– Правую… левую… не знаю! Вот эту! А эту – сюда. Ты можешь сделать рукой вот так!

– Как – вот так?!

– Да не знаю!

– Так? Еще так могу…

– Вот-вот-вот… Назад откинься!

Ну, все, замучает теперь.

– Ладно, пусть так…

И смотрит в задумчивости.

– Лёш, ты что хочешь сделать-то, ты скажи. Я так и сяду.

– Марин, если б я знал, что хочу, давно бы сделал. Знаешь, ты просто подумай там что-нибудь свое, а я порисую тебя, ладно? Вдруг поймаю.

«Что ж ему надо-то? – думала Марина. – Если он и сам не знает, как я пойму? Никак». И просто смотрела на него – любовалась: глаза горят, волосы разлетаются. Волосы у него жесткие, длинные, непослушные, распадаются на два крыла надо лбом – когда пишет, тесемочкой перевязывает. И правда, чем-то он на Серова похож. Только темный и глаза черные. А руки какие! Сильные, видящие – сами работают, пока он смотрит. Ага, смотрит – как на композицию из фруктов. Обо всем забывает, когда пишет. И вдруг спросила:

– Лёш, а когда ты первый раз влюбился?

– Как когда? Ну вот, с тобой…

– Ты что хочешь сказать?.. Да ладно тебе! За тобой девчонки всегда бегали, Танька рассказывала.

– Танька ей рассказывала… Что она знает, твоя Танька!

– Ну, давай, колись.

– Марин, да это все не то было. Это так, гормоны играли. Слушай, а у кого такой рассказ есть, у Бунина? О любви и влечении?

– Да, «Натали». Меня он тоже поразил: я не могла понять, как же герой так может – одну любит, а спит – с другой. Как это можно разделить?

– Так и можно. Я знаешь в кого влюблялся? В портреты.

– В портреты?

– В красавиц на портретах. И так влюблялся! Репродукции у меня над столом висели…

– Надо же, какой мальчик был романтичный! А кто тебе нравился?

– Жанна Самари Ренуара, «Незнакомка» Крамского. А больше всего, знаешь кто? Царевна-Лебедь Врубеля. Это такое потрясение было! Мы с классом ходили, и я у Врубеля застрял. Сначала Демон меня поразил, потом – Пан, а когда Царевну увидел, все, погиб. Еле меня увели. Она мне снилась. Я когда в эти глаза взглянул, со мной что-то такое сделалось… не знаю. Я столько раз туда ходил, смотрел: не понимал, как это сделано! У других понимал, а здесь – нет. Мне кажется, с этого и художник во мне проснулся, с Врубеля. А потом Фешин! Я уже постарше был, когда его живопись увидел, даже сам писал что-то. Выставка была в Ленинграде, я специально поехал.

– Как интересно! А я никогда Врубеля не понимала. А Фешина и не знаю!

– Да не надо понимать! Надо видеть, чувствовать, а вы всё норовите картину читать, как книгу. Передвижники вон не картины писали, а романы и фельетоны, там все понятно, конечно.

– Ну, Лёш! Что ты хочешь, я же филолог! Конечно, я все пытаюсь словами выразить.