Пьер вздохнул, соглашаясь, и Изабелл продолжала:

– Потом, спустя долгое время, тот торговец опять показался у наших дверей, ездя по торговым делам в маленькие города и деревушки. Когда я нашла надпись в гитаре, я стала следить за ним, поскольку, хоть я и питала убеждение, что судьба открывает свои тайны лишь тогда, когда сочтет нужным, я верила, что в иных случаях она бросает нам кончик нити, позволяя распутать весь клубок и самим добраться до центра лабиринта, где спрятаны великие тайны. Словом, я продолжала его караулить, и, когда в следующий раз он появился у нас на ферме, я постаралась, не открывая ему своих побуждений, выведать, что это был за важный дом такой, где он выменял гитару. И тогда, брат мой, он назвал поместье Седельные Луга…

Пьер вздрогнул, а девушка продолжала:

– Да, брат, Седельные Луга. «Поместье старого генерала Глендиннинга, – сказал он, – но седовласый герой уж давно почивает в могиле, и, к еще большему сожалению, молодой генерал, его сын, тоже отошел в мир иной, но там живет юный внук генерала, а эта семья всегда передает имя и титул из поколения в поколение, да, даже имя – Пьер. Пьером Глендиннингом звали убеленного сединами старого генерала, который воевал в прежние времена с французами и индейцами; и Пьером Глендиннингом также зовут его юного внука». Немудрено, что ты смотришь на меня с таким удивлением, брат, да, он имел в виду тебя, тебя, брат.

– Но гитара… гитара! – закричал Пьер. – Как гитара открыто появилась в Седельных Лугах и как покинула поместье, отданная слугами? Открой мне это, Изабелл!

– Не задавай мне вопросов так пылко, Пьер, ты же можешь вспомнить прежнюю нашу беседу – быть может, на мне лежит какое-то дьявольское заклятие. Я не могу тебе ответить точно и с пониманием дела. Я могу лишь догадываться; но чего стоят догадки? О, Пьер, в миллион раз лучше и куда более прекрасны тайны, чем догадки, ведь тайна хоть и непостижима, но все-таки в ее непостижимости есть свое единство, тогда как догадка – не что иное, как легковесная и бессмысленная пустота.

– Но это же самое непонятное во всей истории с гитарой. Ну же, Изабелл, расскажи; уверен, обо всем этом ты точно что-то знаешь.

– Много, Пьер, очень много, но только о самой ее тайне, и ничего больше. Не могу теперь сказать с уверенностью, знала ли я о том, как гитара оказалась в Седельных Лугах и была потом отдана слугами торговцу. Достаточно того, что она отыскала меня, и пришла ко мне, и говорила со мной, и пела мне, и была со мной искренна, и стала для меня всем.

Изабелл помедлила мгновение, в то время как Пьер тайком обдумывал про себя ее странное откровение, поворачивая ее слова в уме то так, то эдак, но, когда Изабелл опять продолжила свою речь, он был весь внимание.

– Тогда в моей руке оказался весь клубок заветных нитей, брат. Но я не сразу за ним последовала. Для меня, в моем одиночестве, достаточно было знать, что отныне мне ведомо, где следует искать семью моего отца. И все же в те времена у меня еще не возникло никакого желания объявить им о своем существовании. Слишком сильным было мое убежденье, что ни одна живая душа из его родных не узрит во мне ни тени фамильного сходства, и даже если бы кто-то из них увидал меня, то никогда не признал бы, кто я есть на самом-то деле, и потому я думала с полным спокойствием о случайной встрече с кем-либо из родни. Но мои вынужденные переезды да скитания в поисках работы от фермы к ферме поселили меня, наконец, всего в двенадцати милях от Седельных Лугов. Я стала тосковать по родным все больше и больше, но вместе с тем во мне пробудилась новоявленная гордость, что вступила в противоборство с моею тоской, – да, гордость, Пьер. Иль не сверкают мои глаза? Они меня предали, если нет. Однако то была необычная гордость, Пьер, ибо чем таким обладала Изабелл на этом свете, чтоб она могла гордиться? Это была гордость, э… э… гордость чересчур горячего, любящего сердца, Пьер, гордость долгих страданий и скорби, брат мой! Да, я победила свою сильную тоску по родным еще более сильной гордостью, Пьер; и я не была бы сейчас здесь, в этой комнате, и ты никогда не получил бы от меня ни строчки, и никогда у тебя бы не было ни малейшей возможности узнать о той, что зовется Изабелл Бэнфорд, если бы не узнала я, что на ферме Уолтера Ульвера, всего в трех милях от поместья Седельные Луга, бедная Белл найдет людей, кои будут столь добры, что дадут ей работу. Даю в том слово, вот моя рука, брат.

– Моя дорогая, моя божественная, моя благородная Изабелл! – закричал Пьер, в невольном порыве схватив предложенную ею руку. – Это просто уму непостижимое несоответствие, что столь дивная сила сочетается с такою маленькой женскою ручкой. Но сколь сильна и груба эта маленькая ручка, столь же мягко и великодушно твое сердце, кое заставило тяжело трудиться твои руки в ангельском подчинении твоим в высшей степени незаслуженным и долгим страданиям. Пусть, Изабелл, вот эти мои поцелуи коснутся не только твоей руки, но и самого твоего сердца и посеют там семена вечной радости и умиротворения.

Он вскочил на ноги и стал перед сестрой, всем своим видом выражая такую горячую, божественную силу любви и нежности, что девушка устремила на него долгий взгляд, словно он был единственной доброй звездой в ее вечной ночи.

– Изабелл, – кричал Пьер, – я выдержу сладкое покаяние вместо моего отца, а ты – вместо своей матери. Творя праведные дела на земле, мы обретем вечное блаженство за гробом; мы будем любить друг друга чистой и безупречной любовью двух ангелов. Если я когда-нибудь предам тебя, дорогая Изабелл, пусть Пьер предаст себя самого и навсегда канет в вечную пустоту и мрак!

– Брат мой, брат мой, не говори мне таких слов; мое сердце переполнено, до последнего часа оно не испытывало на себе влияния ничьей любви, и теперь твоя любовь, столь святая и безмерная, для него как гром среди ясного неба! Такая любовь столь же невыносима, как ненависть. Успокойся, давай помолчим…

Оба смолкли на время; затем Изабелл продолжала:

– Да, брат мой, в ту пору судьба поместила меня всего в трех милях от тебя, и… но могу ли я быть откровенной и сказать тебе все, Пьер? Все? Все подробности? Есть ли в тебе такая святость, чтобы я могла говорить с бесстрашной прямотой, раскрыть все свои мысли, не обращая внимания на то, куда они могут завести или какие события они воскресят в моей памяти?

– Говори прямо и отбрось всякий страх, – сказал Пьер.

– Мне как-то раз довелось увидеть твою мать, Пьер, и в таких обстоятельствах, что я узнала в ней твою мать, и… но смею ли я продолжать?

– Продолжай, моя Изабелл, ты увидела мою мать – ну, и?..

– …и когда я ее увидела, несмотря на то что ни я, ни она не молвили друг другу ни словечка, я почуяла сердцем в тот же миг, что она ни за что меня не полюбит.

– Твое сердце сказало совершенную правду, – прошептал Пьер про себя, – продолжай.

– Я вновь дала себе клятву никогда не открываться твоей матери.

– Правильная клятва, – вновь еле слышно пробормотал он, – продолжай.

– Но я увидела тебя, Пьер, и те чувства, кои моя мать некогда испытывала к твоему отцу, да с той силой, коя прежде была мне неведома, поднялись во мне. Я сразу же поняла, что если когда-нибудь и признаюсь тебе во всем, то твое великодушное сердце откроется мне навстречу и наградит своей любовью.