Херри сбросил скорость с шестидесяти до сорока и укоризненнопосмотрел на меня.

— Вас это интересует, Катрин?

— Ну, как вам сказать, — под егодевственно-негодующим взглядом я почувствовала стыд за все достижениячеловечества в этой области — от “Камасутры” до непристойных картинок ввокзальных туалетах. — Любопытно было бы взглянуть.

Лучше бы я начала с чего-нибудь романтического. С Круглойлютеранской церкви, например. Или со старого Еврейского квартала.

— Я не люблю Амстердам. Не люблю приезжать сюда.Слишком много народа.

— И Лукас ван Остреа тоже так думал?

— Лукас ван Остреа никогда не работал в Амстердаме. Вего время это был самый обыкновенный, ничего не значащий городишко.

Теперь все понятно, Херри-бой, можешь не продолжать.Амстердам в его нынешнем виде не застал Лукаса Устрицу, Амстердам принадлежитзолотому семнадцатому, рембрандтовскому веку. А Устрица — это самый конецпятнадцатого…

…Херри-бой оказался дрянным экскурсоводом: он нехотя обвезменя вокруг площади Дам и остановился на углу Дамрак. Несколько минут я молчасозерцала белеющий вдали памятник Свободы, который был обсижен молодняком, какмухами. Молодняк сидел и лежал прямо на брусчатке: замечательнаязападноевропейская непосредственность.

— Ну, валяйте, рассказывайте, Херри…

— О том, что я обнаружил? — оживился Херри-бой.

— Об Амстердаме.

Как только он открыл рот, я поняла, что не стоит его мучить.В конце концов, у меня впереди целая неделя, я обязательно вернусь сюда ипоброжу по этим улицам. Сама. Без нудного Херри. Он сделал все, чтобы изгадитьмне первую встречу с городом, в котором я никогда не была. Он постарался. Он неуспокоится, пока не отправится в этот свой Мертвый город вместе со мной.Странное словосочетание — Мертвый город, — совершенно неуместное здесь, вАмстердаме, наполненном людьми, домами, каналами, машинами и велосипедами. Феерическоезрелище, летние каникулы господа бога.

И все же Херри решил подсластить пилюлю: мы проехались с нимпо набережным каналов — Аудезайтс Ворберхвал, Сингель, Херенхрахт, Принсенхрахт(“Самый знаменитый из каналов, Катрин, — выдавил из себя бесстрастный Херри-бой. —Он очерчивает границы центра города”), Аудесханс… Амстердам очаровал меня, какочаровывает голая египетская кошка, надменная и исполненная сознаниясобственной исключительности. Я никогда не была влюблена в Питер, а теперьготова приковать себя цепями к Амстердаму. Когда я вернусь домой, то целымичасами буду стоять перед Новой Голландией, спиной к постылой площадиТруда, — еще будучи здесь, я уже знала это.

Через час я попросила у Амстердама пощады.

Для подписания акта о капитуляции была выбранаРембрандтеплейн, очаровательная площадь со сквером и памятником Рембрандту всамой сердцевине. Площадь кишела маленькими уютными кафе: самое время дляпозднего обеда. Или раннего ужина. Неужели это я, Катя Соловьева, брожу сейчаспо Западной Европе, как по собственной кухне? Я предложила Херри-боюперекусить, но это вполне разумное предложение было почему-то встречено вштыки.

— Не волнуйтесь, Херри, — мягко сказала я. —Я заплачу за себя сама. У меня есть деньги.

— Мне не нравится это место… Эта площадь. Здесь рядоместь другая, Торбекеплейн. Пойдемте туда…

— Но почему? Здесь так мило.

— Пойдемте, — с самым обыкновенным русскимнахрапом настаивал Херри-бой.

Странно, Рембрандтсплейн не просто не нравилась Херри-бою,она вызывала в нем активное неприятие. Такое активное, что я вынуждена былаповиноваться. Торбекеплейн оказалась совсем недалеко, мы устроились за столикомна террасе кафе и заказали себе салат из цикория и вино. После третьего глоткаменя наконец-то осенило.

— Вы просто не любите Рембрандта, Херри!.. Некотороевремя Херри-бой молчал: я попала в точку.

— Да. Я не люблю Рембрандта… — сказал наконецон. — Все здесь… как это… ослеплены Рембрандтом. Рембрандтом и Ван Гогом.

А ты, конечно, хотел, чтобы все были ослеплены ЛукасомУстрицей, Херри-бой! Чтобы все только о нем и говорили. И чтобы Голландиюпереименовали в Остреа. И вместо государственного флага поднимали бы нафлагштоке шелковую копию какого-нибудь “Запертого сада”! Ревность и обидаХерри-боя были такими нелепыми и трогательными одновременно, что мне захотелосьпогладить его по голове.

— Вы несправедливы, Херри. Рембрандт — великийхудожник.

— Лукас ван Остреа — вот кто великий художник. АРембрандт — жалкое подражание. Он украл славу Лукаса. Все они украли…

— Только не говорите об этом искусствоведам,Херри, — я приложила палец к губам. — Иначе они вас просто распнут. Иникакого воскрешения на третий день, учтите.

— Лукас — это больше, чем живопись, Катрин. Лукас — этотайна бытия, вы меня понимаете?

Я тяжело вздохнула. Тихо помешанный человек. В каждой клеткеего тела сидит Лукас Устрица. В каждой капле его спермы сидит Лукас Устрица.Даже в стеклах его добропорядочных очков видны отблески апокалиптического огня.Лукас Устрица был мастер разводить такой огонь.

— Едемте в ваш Мертвый город, Херри. Иначе вы живьемменя сожрете, и до родины я не доберусь…

* * *

Если верить указателям, мы ехали в Харлинген.

Вернее, не в сам Харлинген, а в небольшой рыбацкий поселок ксеверо-востоку. Вот уже несколько часов я не отрываясь наблюдала за Херри-боем.Только сначала меня привлекал пейзаж за окнами машины: все эти маленькиеаккуратные города, мельницы, судоходные каналы, шлюзы и дренажные установки.Запах еще невидимого моря присутствовал во всем, даже в выхлопных газах и встерильных бутербродах, которые Херри-бой покупал на заправках. Он был везде, ия чувствовала его.

— Deus mare, Batavus litora fecit… — улыбаясь, сказалмне Херри-бой. — “Бог создал море, а голландцы берега”. Это правда,Катрин. Вы скоро поймете это.

С этой минуты я смотрела только на него. Херри-бой,возвращающийся в свое родовое гнездо, к пчело-матке по имени Лукас ванОстреа, — на это стоило взглянуть пристальнее. И чем ближе мы были кХар-лингену, тем выразительнее становилось лицо Херри-боя. Оно как будтоочнулось от зимней спячки и теперь вбирало в себя краски окружающего мира.Обычно безвольный подбородок Херри круто выгнулся, скулы приобрели мужественнуюосновательность, а плоский лоб — рельефность. Теперь горящие, глубокопосаженные глаза вовсе не казались инородными на этом лице: оно приобрелоудивительную законченность. Черт возьми, а он красив! Я еду в машине с самымкрасивым самцом Голландии, который обещает мне тайну. От Херри-боя сталиисходить токи совершенно неведомой мне энергии. Если бы он не был аскетом, яназвала бы эту энергию эротической. Но теперь я совсем не была уверена васкетизме Херри. Теперь я ни в чем не была уверена. Метаморфозы, которыепроисходили с ним, пугали меня и притягивали одновременно. Я не могла разгадатьих, как до этого, еще в Питере, не смогла разгадать тайну картины. Он обещалпоказать мне нечто из ряда вон — ради этого я приехала в Голландию. Но тольколи ради этого? Я приехала, стоило только ему снять телефонную трубку и позватьменя. Заманить в эту марципановую страну, подозрительно смахивающую натабакерку.