из них. Как, например, председатель колхоза Иван Иванович Добрычев со своими малолетними сыновьями-двойняшками, которые еще и в школу даже не ходили. Уехал он с семьёй в далёкий от Камчатки город Фрунзе – тогдашнюю столицу Советской Киргизии, а ныне город Бишкек: говорили, что он там раньше жил и даже вроде бы служил на границе. Так же вроде бы неожиданно покинули село и самые главные старожилы его совсем уже немолодые Филиппыч и Ивановна, поселившиеся в этом месте, наверное, ещё в начале XX века. И моим родителям стало совсем неуютно в селе: у мамы пораненная нога так и не заживала, а отца, по жизни самоучку, не окончившего даже одного класса хотя бы церковно-приходской школы, вдруг назначили исполнять обязанности председателя колхоза – как наиболее опытного рыбака и организатора лучшей рыболовецкой бригады и, по мнению колхозников и вышестоящих руководителей, как наиболее уважаемого и порядочного в селе человека. Но отец мой был вполне здравомыслящий человек и трезво оценивал свои способности и совсем недостаточную для руководства колхозом экономическую грамотность, согласился только на временное исполнение обязанностей председателя, несмотря на обещания помочь ему повысить образование и обеспечить надёжными кадрами колхозную бухгалтерию. Однако у него оказался непобиваемый козырь в запасе: в селе была только школа четырёхклассная, и мне уже негде было учиться.

И вот накануне 1 сентября нового учебного года отец отвёз меня на катере в Новую Тарью и устроил на жительство к моим крёстным – Гаврилу и Марии Горященко. В тот же день он возвратился в село Вилюй, где его ждали колхозные дела, враз обрушившиеся на него. Мы простились на пирсе рыбокомбината. Расставание было очень волнительным для меня: я впервые начинал жить вдали от родителей. Отец тоже, я видел по его лицу, был взволнован, даже вроде бы увлажнились глаза его. Видимо, чтобы как-то скрыть это своё волнение, он вынул из кармана свою металлическую ручку-карандаш, которая давно очень нравилась мне, потому что в ней сразу было и писчее стальное перо на одном конце, а на другом карандаш, и подарил её мне.

Это было первое моё расставание с отцом на длительный срок, но не последнее. В последующие годы, когда, став уже взрослым, я не единожды на очень долгий срок уезжал и очень надолго в довольно далёкие от родительского дома края, меня всегда провожал мой отец. И при прощальном рукопожатии я всегда замечал, как вдруг чуть заметно увлажнялись его погрустневшие в миг глаза. Так было всегда, и по молодости своих лет мне вначале было даже немного неудобно за отца за такие не мужские, как мне казалось тогда, его нежности. И только уже в довольно зрелые свои годы, когда и мне пришлось не один раз провожать в дальнюю дорогу уже своих детей, а потом даже и внуков и единственную и неповторимую мою внучку, я на себе самом испытал всю глубину отеческих переживаний при подобных обстоятельствах. И понял, что мне, как и моему отцу, наверное, когда-то, в такие моменты, может быть даже на бессознательном уровне, хотелось просто накрыть невидимым пологом родительской защиты от всех бед и прочих несчастий в дальнем и неведомом пути своих родных и любимых людей, сознавая при этом собственное бессилие сделать хотя бы толику чего-то подобного, понимая, что сам-то ты далеко не Всевышний или Божья Матерь…

4

Справедливости ради, хочу сказать, что в семье Горященко меня приняли, будто я был им самым что ни наесть близким родственником. Хозяина и хозяйку я называл крёстным и крёстной. В просторной их избе, добротно сработанной чуть ли не у самого крутого склона высокой лысой сопки, в одной из маленьких комнат была спальня самих хозяев, в другой такой же по размеру жили их две дочери. Старшая из них Нина, училась в шестом классе, младшая, Людмила, ходила то ли в третий, то ли в четвёртый. Мы с их братом Юрой, который когда-то привёз мне в Вилюй первый в моей жизни букварь, спали на широкой кровати прямо в просторном зале, отделённом от маленькой кухни большим печным обогревателем, который был сложен из кирпича и обмазан белой глиной: её местные жители обычно копали на южном берегу бухты Крашенинникова, как раз напротив матки подводных лодок, пришвартованной кормой к северному берегу этой же бухты. Как-то летом или по осени в тот же год мы с Юрой вдвоём съездили на лодке к этому месту и из широкого двухметрового по высоте чисто белого обнажённого пласта сами накопали пару вёдер этой удивительной породы, понадобившейся для хозяйственных нужд.

В Вилюе я после был только два последних раза. Первый раз – перед 7 ноября 1947 года (меня забирал на праздники отец – мы ехали до Перевалка на попутной военной машине с широкими открытыми кузовом и кабиной джипе марки «Додж три четверти», а дальше, до переправы через протоку Вилюйку шли пешком, причём не по восточному берегу Большого Вилюя – был большой нагон приливной воды, а с обратной стороны высокой сопки, отгораживавшей это озеро-лиман от другого, размером в два раза поменьше, озера, примыкавшего с северо-восточной стороны к скалам, в которых пряталась 77-я береговая батарея). А второй раз – месяцем позже, кажется, перед самым Днём сталинской Конституции того времени, 5-го декабря, когда мы ехали на собачьей упряжке с Гришей Ермольцевым, родственником Горященко, и мы провалились под лёд на самой середине Большого Вилюя. Я тогда вывалился в воду из нарты. Собаки рванули вперёд и выбрались с нартой и с понукавшим их в отчаянии Гришей на прочный лёд и понеслись галопом к селу, оставив меня барахтаться в полынье, забитой ледовым крошевом. Тогда я чудом не потерял самообладания и сумел потихоньку выбраться на более крепкий лёд, а потом, благо, что была чуть ли не плюсовая температура, добрался благополучно до переправы на не замёршей ещё Вилюйке, где меня, случайного в ту пору путника, также чудом увидел дед-перевозчик, и я, мокрый до самой головы, в стоявшем колом полушубке, скоро оказался на правом, жилом берегу села. Отец и группа односельчан, уже поверившие было в худшее, встретили меня на полдороге к Зимнику и буквально на руках донесли до дома и передали в объятия мамы, заливающейся горькими слезами.

Видимо, этот печальный случай ещё больше поторопил родителей срочно покинуть Вилюй. Рассорившись с вышестоящим руководством, представившим его накануне к награждению орденом «Трудового Красного Знамени» и по причине этой ссоры затем тут же исключившим его из списков награждаемых, он