и скифов-сарматов, и победоносных воинов-князей Святослава Игоревича, Александра Невского, Дмитрия Донского и многих других наших славных военачальников, преподают только в наших военных академиях. А ещё мы все на Руси с самого детства помним завет наших предков, что смелость города берёт. Ну и острова с полуостровами тоже, к слову сказать…

* * *

Ну а для жителей нашего маленького рыбацкого посёлка Вилюй конец Второй мировой был встречен как-то уж очень буднично. Правда, большинство взрослого населения, пожалуй, с облегчением встретило вполне благополучное возвращение домой двух наших новобранцев, призванных в армию в самом конце зимы. Им повезло и в боях не пришлось участвовать, но на Шумшу побывали и вернулись, конечно же, с трофеями. Например, Фёдор Гурин, родом с Азова, хозяйственный обстоятельный мужик, привёз с острова, похоже, японский офицерский шерстяной мундир горчичного цвета и с зелёными металлическими пуговицами. А Цветков, которого в селе всегда почему-то считали недалёким и довольно простоватым человеком, привёз целый мешок каких-то мелких пластмассовых и резиновых вещиц непонятного для нашего разумения назначения и, радостно и совсем по-детски улыбаясь, щедро одаривал ими всю сельскую детвору. А ещё они оба привезли много небольших матерчатых мешочков с японскими рисовыми галетами и разноцветными конфетами. Долго ещё сельская детвора, да и взрослые тоже, грызли эти жёсткие галеты и удивлялись, обнаруживая в сладковатых на вкус драже вместо привычной нам джемовой начинки маленькие кусочки сухой рыбы…

Письмо четвёртое

Мир входящему

1

Итак, моё поколение детей войны, которое, практически, только в ходе её впервые в жизни начало осознавать себя в качестве несомненных представителей рода Homo sapiens, поскольку невоенного своего бытия многие из нас или не помнили вообще, или помнили совсем смутно, будто полузабытый сон, наконец-то, вступило в новую, совершенно альтернативную предыдущей, эпоху всеобщего благостного, интригующего удивительными своими перспективами мира. Правда, ушедшая эпоха ещё долго не отпускала нас. Мы какое-то время по-прежнему продолжали играть в военные игры, но потом как-то незаметно палитра интересов изменилась кардинально.

С первого сентября 1945 года я пошёл уже в третий класс и стал, как мне тогда казалось, более самостоятельным, совсем и вполне по-взрослому человеком. Так, раньше нам выдавала книги для чтения только наша учительница, и мне удалось поэтому одному из первых в селе, как я уже говорил как-то выше, прочитать только что присланные из города две новинки: «Дни и ночи» Константина Симонова и «Они сражались за Родину» Михаила Шолохова. И с той поры военная тема стала одной из самых любимых для меня. К тому же я теперь уже сам выбирал книги в нашей маленькой школьной библиотеке. Как-то мне в руки попал толстенный фолиант воспоминаний участников боёв на Карельском перешейке во время советско-финляндской войны. Издана она была перед самой Великой Отечественной, то бишь в 1941 году, и, конечно же, рассказывала только о самоотверженных героических подвигах красноармейцев в жестоких зимних условиях в борьбе с коварными белофиннами, и эту немаленькую книгу я прочитал от корки до корки, иногда даже перечитывая её отдельные главы, особенно понравившиеся мне.

Но и помимо этих книг было немало напоминаний о прошлой такой большой войне. Сразу же в первые послевоенные годы на Камчатке стало появляться много новых людей, среди которых были и непосредственно фронтовики, опаленные большими и малыми боями, а также жители из разоренных оккупацией областей страны. Новые люди стали появляться и в нашем селе, некоторые из них даже начинали работать и в отцовской бригаде на острове Старичок. Лето я по-прежнему почти полностью проводил с отцом на острове, и в его бригаде застал первого такого новичка. Им оказался цыгановатый парень с кучерявой чёрной шевелюрой на голове, который говорил, что он всю войну бил немцев в партизанском отряде Ковпака. В то время, когда я впервые увидел его, я уже прочитал залпом книгу «От Путивля до Карпат» легендарного партизанского полководца и был просто пленён романтикой боевой партизанской жизни. Но парень этот мне совсем не понравился: потому что он не вписывался в уже сложившийся у меня образ героического партизана – народного мстителя. Он был какой-то уж очень нервный, порой до полной истеричности, особенно когда замечал, что окружающие не очень-то верят рассказам о его подвигах в тылу врага. В такие моменты он начинал грязно ругаться, бил себя в грудь кулаками и кричал в настоящей истерике, что, мы, мол, там кровь проливали, а вы тут в далёком тылу и горя не знали. Такое его поведение многим не нравилось, да и похвальба его о собственных подвигах скоро приелась рыбакам бригады. И работник он, видно, был совсем никакой, потому что, когда я в очередной раз после поездки домой вернулся к отцу на остров, его уже не было в рыбацкой палатке, и никто о нём даже не вспоминал. Как говорится, расстались с нервным новичком совсем без сожаления.

Однажды в нашем маленьком доме поселился совсем ещё молодой демобилизованный солдат. Мы с ним быстро подружились, и я узнал, что он был 27-го года рождения, попал на передовую в самом конце войны, и в одном из последних боёв был ранен: осколком снаряда начисто отрубило ему пятку. Он практически ничего не рассказывал о своих подвигах, чему я очень даже удивлялся поначалу. А когда я начинал его допекать своими приставаниями, он брал в руки свою потёртую гитару и под нехитрые её аккорды пел грустные песни фронтового солдатского фольклора. Однажды он дал мне свою толстую тетрадь, в которой химическим карандашом или чернилами были записаны многие десятки этих удивительных песен на уже хорошо знакомые мотивы, но совсем с другими словами и образами: о трудной судьбе солдатской на линии огня и в госпиталях, о потерях друзей-товарищей, о тоске по матери и родным местам, о вечной любви к женщине и долгой разлуке с нею. И что самое удивительное, в них не было даже малого намёка на какую-либо похабщину или скабрезность. На раз, запоем, я одолел этот своеобразный песенный альбомчик и потом долго ещё помнил некоторые из этих фронтовых солдатских песен, которых никогда не услышишь по радио или в кинофильмах о войне. И даже иногда сам напевал их про себя. Помню до сих пор, что только знаменитого «Огонька» Исаковского в тетрадке было сразу несколько вариантов. Забылось напрочь имя этого хромоногого солдатика, да и прожил он у нас всего несколько недель, а вот альбомчик его этот запомнился на всю жизнь. Как я жалею