Теперь Коран стал единственным основанием моей веры. Второй столп моего мировоззрения – исторический Мухаммад – зашатался и готов был рухнуть; подлинность его теперь также опиралась лишь на Коран.

Начав изучать писание, я уже остро сознавал, какая тяжесть покоится на нем и что поставлено на карту.

Истина ислама, все, что олицетворял для меня Мухаммад, вся привычная и любимая мною жизнь – все висело на волоске боговдохновенности Корана.

И сейчас – так же, как когда начинал исследовать жизнь Мухаммада – я поначалу не сомневался, что Коран устоит перед любой критикой. Никто в умме не сомневался в его божественном происхождении. Напротив, все мы знали, что Коран чудесен и совершенен – настолько, что никто, даже безбожные люди Запада, не осмеливается его оспаривать. Свои аргументы мы считали неопровержимыми.

Самый смелый аргумент в пользу боговдохновенности Корана – тот, что ему, прежде всего его литературному совершенству, нельзя подражать и невозможно его превзойти. «Никто не в силах воспроизвести такое красноречие!» – говорили мусульмане вокруг меня. Во дни Мухаммада недоброжелатели не раз обвиняли его в подделке Корана, и в самом Коране на это находится неоднократный ответ: мол, если меня так легко подделать, попробуйте-ка сами![97] И некоторые пробовали – но, даже если им помогали джинны, терпели неудачу.

Таков вызов Корана: никто не способен написать книгу, которая его превзойдет.

Об этом вызове Корана я слышал с детства; и, учитывая, что мировоззрение мое сформировали наставники, постоянно твердившие, что ничего прекраснее Корана на свете нет и быть не может, я, как и большинство мусульман, не сомневался, что Коран нельзя даже сравнить ни с какой другой книгой.

Вообразите же мое изумление и недоверие, когда я узнал, что существует книга, принявшая вызов Корана – и победившая в этом поединке! Книга эта называется «Аль-Фуркан аль-Хакк», что в переводе означает «Истинная мера различения»; она излагает христианское учение в кораническом стиле[98]. Воспроизвести стиль Корана ее авторам удалось столь блистательно, что не раз, читая ее где-нибудь в публичных местах, чтецы слышали от арабов-мусульман благодарность за то, что читают Коран.

Новость поистине убийственная! Если бы невозможность воспроизвести Коран была единственным аргументом в пользу его божественного происхождения, на этом вопрос был бы и закрыт.

Не я один счел «Аль-Фуркан аль-Хакк» опасной книгой. По меньшей мере, в одной стране «ради поддержания безопасности… отныне под абсолютным запретом [находится] ввоз этой книги… включая любые выдержки из нее, а также любые перепечатки или переводы каких-либо документов, воспроизводящих полностью или частично материалы, содержащиеся в этой книге»[99].

Моя вера в Коран была такова, что это показалось мне просто невозможным. Я заключил: должно быть, вызов Корана имел в виду что-то другое. И очень постарался изгнать из мыслей эту неприятную историю, а вместо нее обратиться к другим аргументам.

Надо сказать, защищая божественность Корана, в аргументации мусульманские апологеты себя не ограничивают. Но чаще всего используются следующие четыре аргумента: исполнение пророчеств, математические закономерности, научные истины и сохранность текста.

Я решил рассмотреть каждый из этих аргументов: не для того, чтобы проверить – ибо я в них не сомневался, – но чтобы создать на их основе прочную аргументацию в защиту ислама, чтобы сделать истину ислама столь же очевидной для объективного исследователя, как для уммы. И для меня.

Первые два аргумента пали очень быстро. Убедительных пророчеств в Коране нет. Есть много стихов, звучащих как пророчества, однако Коран нигде не утверждает, что они действительно предсказывают будущее. Опустим детали; говоря вкратце, эти стихи и соотношение их с реальностью были далеко не так понятны для меня, чтобы на этом основании делать какие-то выводы.

Математические закономерности в Коране – совпадения числа букв или слов, связи между номерами стихов и т. п. – я тоже не мог принять как довод в пользу того, чтобы считать его автором Бога. Многие из этих «закономерностей» были фальшивыми, основывались на подтасовках; а остальные ничем не отличались от тех совпадений, что легко найти и в Библии, и в произведениях Эдгара Аллана По, и даже в сообщениях на интернет-форумах.

По счастью, эти два аргумента не сопровождали меня на протяжении всей жизни и не стали важной частью моего мировоззрения. Куда большее влияние на мое восприятие Корана оказали два последних. Я с детства верил, что Коран содержит в себе строгие научные истины, которых Мухаммад ниоткуда не мог бы узнать, если бы не получил от Бога. Эти научные истины – достаточное доказательство, что автор Корана – Бог.

И последний аргумент, даже важнее «научного»: большинство мусульман верят в абсолютную сохранность Корана. Ничто в нем, ни единая точка и черточка, не менялось на протяжении веков. В 15:9 Аллах обещает хранить Коран – и мусульмане верят, что Он сдержал свое обещание и Сам охраняет Свое слово.

Научный аргумент и особенно аргумент о сохранности Корана стали краеугольным камнем моей веры. Теперь мне предстояло критически рассмотреть этот краеугольный камень, помня, что на нем одном покоится теперь вся моя вера.

И все это время я старался не тревожить себя неотвязным вопросом: «Что же ты будешь делать, если и этот краеугольный камень падет?» Едва этот вопрос всплывал в моем сознании – я падал на колени и обращался к Аллаху, прося укрепить мои силы и сделать меня защитником ислама. Я усиленно практиковался в исламской культуре и благочестии, при любой возможности произносил пятничные проповеди, вел занятия по аки-де, старался во всем соответствовать высочайшим мусульманским стандартам. Но все это лишь усугубляло тревогу, гложущую меня изнутри.

Две противоборствующие силы вели во мне войну. И я знал: если краеугольный камень рухнет – следом за ним обрушится весь мой мир.

Дават – исламский прозелитизм – был движущей силой мусульман со времен Мухаммада, однако в XX веке дров в костер исламской проповеди неожиданно подбросила современная наука. Еще более удивительно, что пришла эта неожиданная помощь из рук француза и человека вполне светского.