Вот начинается и съезд. Сначала приезжают академики; они тоже во фраках и исторических цилиндрах. Съезжается комитетский генералитет в блестящих парадных мундирах, при всех регалиях. На Рябиновке — цветник обсерваторских дам. Их, бедняжек, не допускают к участию в торжестве, — такова традиция. Они могут любоваться зрелищем только издали. Единственное и естественное исключение — жена директора: она — хозяйка дома, где будет после заседания завтрак.

Махальные сообщают:

— Показалась коляска президента!

Президентом Академии наук был в то время великий князь Константин Константинович, известный поэт К. Р.

Астрономы выстраиваются в двойную шеренгу, в порядке старшинства. Мы, приезжие, конечно, — в самом хвосте.

Из коляски выскакивает великий князь в мундире Преображенского полка, которым, если память мне не изменяет, он тогда командовал. Высокий, стройный, с первыми следами проседи, с «романовскими» породистыми чертами лица. Встреченный директором, он проходит, здороваясь со всеми, сквозь шеренгу астрономов; ему представляют новых лиц.

Комитет направляется в кабинет директора — выслушать отчет. Заседание затягивается часа на полтора. Астрономам в это время делать нечего, и они, как сонные мухи, слоняются по коридорам и по зале.

И мне наскучило ожидать. Я прошел к себе — жил я тогда в «комнате Скиапарелли», а рядом поместился недавно приехавший из Одессы же А. Р. Орбинский.

Снял я стеснявший меня фрак с чужого плеча, расположился по-домашнему. Вдруг слышу шаги… Комитет поднимается осматривать вновь установленный астрограф — он в башне, под которой расположены наши комнаты.

Неожиданно под самой моей дверью раздается голос Ф. А. Бредихина:

— А здесь, ваше высочество, живут наши приезжие одесситы!

Открывается дверь, и ко мне входит весь комитет, с великим князем во главе. Едва-едва успеваю напялить злополучный фрак. Бредихин меня снова представляет:

— Будущий ташкентский астрофизик, ваше высочество!

После осмотра комитет направляется завтракать в квартиру директора. Приглашены и все астрономы. Большим закусочным столом — а на нем для нас много соблазнительного — мы, молодежь, могли полюбоваться лишь издали. Пока дошла очередь до нас, старшие стали уже усаживаться за стол, а мы только в воздухе вилки подержали.

После отъезда комитета на обсерватории на целый год вновь водворяется обычное настроение. О комитете не забывают только те, кто счел себя задетым директорским годовым отчетом.

Обрусение Пулкова

Пулковская обсерватория была создана трудами и уменьем бывшего раньше директором Юрьевской университетской астрономической обсерватории Вильгельма Яковлевича Струве[201]. И казалось долгое время, что Пулковская обсерватория обречена на то, чтобы стать постоянным немецким гнездом, с династией Струве во главе. Действительно, в течение полувекового существования обсерватории ее состав пополнялся почти исключительно немцами из питомцев того же Юрьевского (Дерптского) университета, откуда прибыл и основатель обсерватории. Бывало еще немного немцев из заграницы, а также шведов немецкой ориентации. Русские же вкрапливались в состав обсерватории только редкими единицами, вероятно, лишь настолько, чтобы не выходило совсем уж неприлично.

Пополнение состава обсерватории нередко сочеталось и с родственными или матримониальными соображениями, и немало пулковских астрономов находились между собой в брачном родстве.

Пока обсерваторией управлял в течение четверти века В. Я. Струве, астроном действительно большого имени, умевший соединять научный свой талант с талантом быть приятным высшему начальству, эта практика как-то мало вызывала сомнений в ее нормальности. И выковывалось мнение:

— Русские-де к астрономии не способны…

Пулковский «престол», в порядке наследования, перешел к сыну В. Я., Отто Струве. Этот последний своими способностями и заслугами перед наукой далеко не поднимался до уровня отца; тем не менее и на него еще распространялись обаяние имени В. Я. Струве и его бюрократические и отчасти дворцовые связи. К дальнейшему же наследованию директорского поста подготавлялся первенец Отто, Герман Оттович Струве, своими математическими и организаторскими способностями — последние он доказал впоследствии уже в Берлине — превосходивший своего отца.

У Вильгельма Струве была большая семья, — едва ли не шесть сыновей. Один из них — Бернгард, был отцом известного экономиста и политического деятеля Петра Бернгардовича Струве. Другой его сын был химиком и заведовал впоследствии городской технической лабораторией в Тифлисе[202]. Этот деятель, проведший всю жизнь в России, настолько мало научился русскому языку, что называл себя не химиком, а «хемишником». Одна из дочерей «хемишника» говорила мне в Тифлисе:

— О, мы всегда приезжали в Пулково как к себе на дачу!

Она не подозревала, сколько в ее словах было правды. Пулковская обсерватория в течение полувека действительно служила вотчиной для широко разросшейся семьи ее основателя.

Редкие случаи приема в Пулково русских астрономов не всегда бывали удачными, и может быть это не было простой случайностью, но и результатом способа их комплектования. Вот что мне рассказывал самый последний из русских, принятых в состав обсерватории до ее русификации, М. Н. Морин:

— Я попал в астрономы случайно. Когда окончил университет, стал хлопотать, куда бы пристроиться. Куда именно — для меня большой роли не играло. Зашел к одному из профессоров — просить о протекции. Застал у него гостя — немца: это пулковский астроном и он озабочен подысканием на обсерваторию кого-нибудь из русских. Мой профессор говорит:

— Чего долго искать — вот вам нужный для обсерватории русский!

Иным было привлечение в Пулково на должность астрофизика А. А. Белопольского. Но это и объяснялось особенными обстоятельствами. Пулковский астрофизик Гассельберг, выдающийся ученый, швед по происхождению, был избран членом Стокгольмской академии наук. В ту пору, однако, астрофизика еще только зарождалась, и среди ортодоксальных астрономов она была еще в пренебрежении. Она только терпелась, но на нее смотрели, как на не слишком серьезное дело. Все же вовсе не дать ей места было неловко, потому что в Европе она уже развивалась. Пулковские астрономы-немцы не предвидели, что лет через тридцать астрофизика завоюет на добрых девяносто процентов арену астрономии, оттеснив в угол старушку «классическую» астрономию; поэтому сами они астрофизикой не занимались. Заменить Гассельберга кем-либо из своих — возможности не было. Иностранца же приглашать — по тем временам не было удобно, особенно потому, что в Московской обсерватории астрофизика быстро шла вперед. При таких условиях молодой московский астрофизик Белопольский был вне конкуренции; он и был назначен пулковским астрофизиком.