Кононович говорил моим знакомым:

— Как я рад, что такое хорошее место досталось именно Стратонову. Это мой любимый ученик!

Такое шатание в отношениях ко мне Кононовича, в зависимости от моей житейской удачи или неудачи, проявлялось неоднократно и в последующие годы. Он писал рецензию на мой труд, изданный Академией наук: «Sur le mouvement des facules solaires»[191], и я получил за эту работу большую премию имени императора Николая II. Но исключительно его эгоистическая мелкая боязливость была причиною того, что мои планы о профессуре в университете осуществились лишь через тридцать лет по окончании мною университета.

Прошел длинный ряд лет. Я должен был оставить астрономическую профессию и служил на Кавказе по военно-народному управлению. Приезжаю как-то снова в Одессу.

Мне рассказали, что Кононович заметно ослабел умственно и что в связи с этим у него появился пунктик — левизна политических взглядов.

Не хотел я к нему и заходить. Уговорил Орбинский:

— Он о тебе часто вспоминает. Знает о твоем приезде. Для старика будет большой обидой, если ты его не навестишь!

Что ж, захожу. Дело было летом, и я носил, ввиду жары, белый военный китель с погонами и со шпагой. Вид моей формы сразу скверно подействовал на бедного старика.

— Что это у вас за форма такая?

— По должности, Александр Константинович.

— А как она называется, эта ваша должность?

— Вице-директор канцелярии наместника на Кавказе по военно-народному управлению.

Пожимает презрительно плечами:

— То же… Придумают же люди такие должности!

Разговаривать, при таких условиях, нам стало не о чем. Я вскоре простился, чтобы никогда более не встречаться.

Через несколько лет Кононович умер. А. Р. Орбинский напечатал о нем некролог[192] и хвалил отношение А. К. Кононовича к ученикам своим. Мир его праху!

Проф. М. Ф. Хандриков

В 1891 году мне привелось побывать в Киеве. Я не пропустил случая навестить Киевскую астрономическую обсерваторию, директором которой был в то время проф. Митрофан Федорович Хандриков.

В квартире директора горничная попросила подождать:

— Барин сейчас заняты-с!

Осматриваюсь в зале. Вся она заполнена картинами — кисти самого профессора. И все — женщины: полуголые или совсем голые.

Из кабинета выходит пожилой мужчина, со значительной проседью в бороде, в волосах, в очках:

— Простите, что заставил ждать! Был занят с натурщицей… Пожалуйте в кабинет.

А в кабинете — большое полотно: Иисус Христос. Кругом Христа — опять голые женские тела…

— Я вот уже стар становлюсь. Хочу бросить совсем работу по астрономии. Только все колеблюсь: что мне потом делать? Не знаю, на чем остановиться: идти ли мне в монастырь или посвятить себя всецело живописи…

Кроме астрономической известности, М. Ф. Хандриков пользовался еще широкой известностью неисправимого и не стареющего донжуана.

— Просто удивление берет, — рассказывал мне один из молодых его коллег, — чем он, старый и такой некрасивый, пленяет женщин. А, между тем, это факт! Должно быть он чем-нибудь влияет на женскую физиологию. Другие профессора его за это терпеть не могут. Много он перепортил профессорских жен…

Стал М. Ф. читать лекции по астрономии на Киевских женских курсах. И сейчас же завел роман, да с двумя курсистками сразу. Вышел скандал, курсистки устраивали демонстрации на лекциях, особенно из‐за его романа с курсистскою-еврейкой.

Вызвали М. Ф. для объяснения в Петербург, в министерство. Делают нахлобучку:

— Вы, небось, и в Петербург свою еврейку привезли?

Смеется:

— А то как же? Omnia mea mecum porto![193]

— Однако, потрудитесь все же свои романы на женских курсах прекратить!

— Тогда я и астрономии читать там не стану. Только ради этого я и пошел…

Первые впечатления

В мае 1893 года подъезжал я к Петербургу — искать новой астрономической судьбы.

Туманное утро; сквозь мглистую дымку отдаленные предметы различаются с трудом. Все же, вскоре по выезде из Гатчины, я вдруг различил слева и вдали ряд зданий, которые удивительно напомнили мне знакомые по рисункам очертания Пулковской обсерватории, с башней большого рефрактора.

— Что это? — спрашиваю проходящего по вагону кондуктора. — Не Пулковская ли обсерватория?

Он посмотрел. Почесал за ухом:

— Не! Чухонская мыза[194].

Но кондуктор ошибался.

На другой день, к вечеру, я подъезжал от Царского Села к этой «мызе». Охватывало сильное волнение. Не только потому, что здесь должна была решиться судьба всей моей жизни… Но сама Пулковская обсерватория в ту пору командовала научно астрономическим миром, и это не могло не возбуждать в душе молодого астронома переполнявшего душу волнения.

Одноконная извозчичья пролетка везет по грязной уличке деревни Пулкова. Всматриваюсь в убогие деревянные избы крестьян. Где-нибудь здесь придется, очевидно, нанимать мне комнатушку. Как здесь грязно — в крестьянских дворах, и как неуютно…

Но вот парк, с широкой аллеей… Трехбашенное здание… Цветники… За железной решеткой, у ворот, встречает сторож. Он в форме, какую тогда носили сторожа в Академии наук: военный мундир, с синим воротником, но без погон.

— Пожалуйте к господину смотрителю обсерватории!

Смотритель — Радислав Радиславович Шепелевич — подвижный невысокий старик, в очках, с большой седой бородой.

— А, господин Стратонов? Да мы вас давно ждем! Федора Александровича Бредихина сейчас в Пулкове нет. Но он сделал все распоряжения относительно вас. Комната для вас готова. Пожалуйте!

Такого приятного сюрприза я никак не ожидал.

Шепелевич подозвал сторожа, который подхватил с извозчика мой багаж. Мы пошли в главное здание обсерватории. На его краях, в верхнем этаже, почти под боковыми башнями — расположены, на каждом конце, по две комнаты. Они довольно велики, эти комнатушки, но потолки в них низковаты, а окна малы. Свету недостаточно.