В былые времена дорога эта служила частью того шоссе, по которому шло движение между двумя столицами. На шоссе тогда еще оставались постройки екатерининской эпохи. Предназначенные когда-то для отдыха высшей знати, в мое время эти здания были заняты трактирами.

У подножья пулковского холма, в начале этой стреловидной дороги, — крестьянские избы. Ободранные, неуютные, без следов домовитости, с пустыми, без деревьев, дворами… Это была беднейшая часть деревни. Через несколько же верст, на том же шоссе, богатая немецкая колония — благоустроенная, с большими деревянными домами, со всеми признаками солидного хозяйства и благосостояния. Один только здесь был недостаток — вечная вонь: для своих полей немцы широко пользовались «золотом» столицы, свозя его сюда ассенизационными обозами.

Еще две-три версты по шоссе — и начинаются пригородные дома Петербурга, а затем, после Триумфальной арки, дорога переходила в Забалканский проспект.

На крыльцо, у главного входа в обсерваторию, нередко выносили телескоп и в него рассматривали движение вдоль этой двенадцативерстной дороги. Этим телескопом, между прочим, пользовались, когда ждали приезда на обсерваторию высокопоставленных лиц из Петербурга. Их коляски еще издалека различались в телескоп.

Посетителям поважнее показывали иногда эту дорогу в телескоп. Как-то ее демонстрировал таким гостям старший астроном Деллен, высокий худощавый старик, с длинной седой, точно у патриарха, бородой. Деллен хотел прихвастнуть зоркостью своего «астрономического» глаза и, глядя в телескоп, уверял, что он читает даже надпись на Триумфальной арке. Но бедняга ошибся и процитировал на память ту из двух надписей, которая находится на стороне арки, обращенной к Петербургу, а не к Пулкову.

— Помилуйте, профессор! — воскликнул изумленный посетитель, какой-то генерал. — Ведь эта надпись — с обратной стороны арки!

Деллен не растерялся. Посмотрел уничтожающе на генерала:

— А разве вашему превосходительству не известно, что в телескопе все видно обратно?

Опешенный генерал смущенно замолчал.

Справа от Рябиновки — обсерваторское кладбище. Оно заселяется астрономами и их семьями с большей быстротой, чем, судя по отведенной под него площади, это предполагалось.

Налево от Рябиновки площадка для крокета, затем кегельбан (впоследствии почему-то уничтоженный) и обложенная большими камнями горка, со скамейкой наверху. Горка почему-то прозывалась Петерштейн. С нее, если воздух бывал прозрачен, открывался недурной вид на Петербург, на дорогу к Петергофу, а в исключительные дни можно было различать и полоску моря — Маркизовой лужи. Позже под Петерштейном была выстроена сейсмическая обсерватория.

На обочинах пулковского парка устроены огороды, особые для каждой семьи. В старые времена они были полезны для астрономов и как подсобие по хозяйству, и как место для применения физического труда. Но совершенно особое значение приобрели эти огороды во время большевизма. Они явились главным источником питания для астрономов, ставших вынужденными совмещать научную работу с профессией огородников.

Под занятым обсерваторией холмом расположена полукругом большая и довольно богатая подстоличная деревня Пулково. Крестьяне разводили здесь огороды, малину, имели поля, молочное хозяйство — и все продукты легко сбывали в столицу.

Крестьяне относились к своему астрономическому соседству совершенно без интереса, если не говорить об интересе чисто материальном. Но существовала традиция, что в дни Троицы крестьянская молодежь получала свободный доступ в обсерваторский парк. В эти дни все аллеи заполнялись яркими, кричащими разноцветными платьями деревенских красавиц, немолчно визжали гармоники, а после гуляния сторожи отовсюду выметали шелуху семечек и всякий сор.

Самым больным местом пулковской жизни того времени было сообщение. И это тем более, что продукты питания привозились из Царского Села или из Петербурга. При удивительном неумении сорганизоваться, каждая семья должна была добывать все необходимое, действуя порознь.

Вообще сообщались с Петербургом или через ближайшую станцию Александровскую, в трех-четырех верстах от Пулкова, или через Царское Село, куда надо было подъезжать на наемном извозчике, на расстояние около семи верст, или же прямо по двенадцативерстному шоссе. Очень тяжело стоял вопрос с обучением молодежи, которую приходилось ежедневно отправлять на извозчиках в Царское Село в гимназии.

Я застал еще здесь, в 1893 году, довольно примитивный способ доставки корреспонденции. Вся она адресовалась в Петербург, в Академию наук. Из обсерватории же каждый день шел за почтою пешком (почему не по железной дороге?) с большой сумкой через плечо очередной «солдат». Он приносил нам, к 5–6 часам вечера, письма и телеграммы. За посылками же приходилось ездить в Петербург самим.

О телефоне еще и мыслей тогда не было.

Но уже в 1894 году устроили в Пулкове почтово-телеграфное отделение, и в этом отношении жить стало много удобнее.

Пулковская жизнь

Жизнь на обсерватории протекала точно в маленьком провинциальном уголке. Близость Петербурга смягчала, конечно, провинциализм; но влияние столицы было бы чувствительнее, если бы не трудности сообщения. Поездки стоили относительно дорого, а потому ездили не часто. Местная же жизнь заполнялась только мелкими интересами и злобами, и каждая семья великолепно была осведомлена обо всем, что происходит в каждой другой семье.

Положение мужчин было гораздо лучше: они большую часть дня были все-таки заняты своим делом. Но у бедных женщин, после хозяйства и семейных злоб, не оставалось уже деловых интересов. Неудивительно, что сплетни в Пулкове процветали вовсю.

Астрономы собирались ежедневно на три часа, от 10 утра до часу, в вычислительную комнату. Пребывание в вычислительной было почти священнодействием. Входили, не здороваясь; разговаривать друг с другом ни в каком случае не полагалось. Каждый появлялся молча, усаживался за свой стол, заваленный кипами вычислений и разных таблиц, отбывал свои три часа вычислительной работы и так же молча уходил. И, когда работа в вычислительной кипела, под потолком висели сизые облака немецкого сигарного и русского папиросного дыма.

Астрофизики в вычислительной не сидели. Наша работа сосредоточивалась в лаборатории, с измерительными, спектроскопическими и иными приборами. Такой мертвечины в работе в лаборатории не было.

В час дня работа повсюду замирала. Все население обсерватории шло обедать. А затем до сумерек, если только не было срочных наблюдений, можно было пользоваться отдыхом. Одни собирались на Рябиновке, другие делали моцион, шагая положенное число часов по отдаленным аллеям парка; третьи работали на огородах. Молодежь играла на кегельбане или в крокет.

Гораздо хуже бывало в ненастную погоду, а тем более зимой; тогда сидели по своим углам.

Вторая часть дня предназначалась для наблюдений. Башни и наблюдательные залы в обсерватории всегда стояли с открытыми люками — для уравнения температуры внутри и снаружи; это важно для большей точности наблюдений. Поэтому к наблюдениям можно было приступить очень быстро, отодвинув лишь в сторону домики на рельсах, которые стояли над главными инструментами, охраняя их от случайностей.