— Вкусно тебе было, нэхэр (*муж)?

Кивок.

— Пусть же вся ваша жизнь будет вкусной, как соль, крепкой, как чай и богатой, как молоко.

Снова кивок.

— Заплети жене косу, пусть сплетутся ваши жизни навеки, — говорит Дженна, еле заметно улыбаясь.

Наран благоговейно протягивает руки к прохладным гладким волосам своей женщины. Он прекрасно умеет плести косы — лошадям своим заплетал не раз. Ощущая ее дрожь, ее трепет, прикасается нежно и ласково.

Завороженные друг другом, они не видят, как Дженна и Аасор уходят, оставляя супругов наедине. Упади сейчас небо на землю — и этого бы не заметили.

Непослушные пальцы плетут две кривые косички, которым все равно суждено расплестись почти сразу же. Горячие губы прижимаются к шее под волосами, посылая по плечам россыпь мурашек.

Листян поворачивается к мужу лицом, кладя ладони на его грудь. Сердце Нарана стучит как барабан — для нее. Глаза темнеют. Руки скользят вниз, откидывая в сторону покрывало, а потом с силой толкают мужчину на подушки. Он падает, распластавшись перед ней во всей своей наготе — искренний, открытый и так откровенно ее желающий.

Сквозь неплотно закрытый полог шатра пробивается робкий солнечный луч. Рассвет? Они совершенно потеряли счет времени.

— Мы… не успели?

— Тебе это так важно?

— Наверное, нет.

— Тогда иди ко мне, эхнэр (*жена). Доверься мне.

Она молча смотрела на мужа в полутьме шатра, в неровном свете пламени. Довериться? Никогда и никому она больше не могла доверять. Все доброе и светлое в ней умерло, кажется, в тот самый миг, когда за ее сыном захлопнулись ворота внутренней крепости. В тот момент Листян умерла окончательно, осталась только Лисяна Матвеевна. Но она была уверена, что и любить не умеет совершенно, а теперь сердце ее рвалось навстречу Нарану. Попробовать? А чего ей этого будет стоить?

— Если ты мне не доверишься, никакой семьи у нас не получится, – ровно сказал молодой рыжеволосый мужчина, лежащий на подушках. — Я так много прошу? Разве я когда-нибудь тебя обманывал? Разве хоть раз обидел? Это мне впору тебя бояться. Но гляди — я весь твой, и душой, и телом.

Он, действительно, смотрел на нее спокойно и даже строго, с едва читаемой нежностью в глазах, и от этой нежности Лисяне хотелось взвыть как раненому зверю. Не может он ее любить, просто не может! Она совершенно этого не достойна! Обманщица, предательница, насмешница, причинявшая ему когда-то боль просто ради развлечения. И сейчас — так глупо его подставившая под удар! В очередной раз — просто для своей прихоти.

— Иди ко мне, – Наран протянул руку, коснувшись ее коленки, туго обтянутой тканью ритуальной рубашки. — Я весь твой, лисичка. Только твой, и ничей больше.

Переступить через себя было немыслимо трудно. Там, у реки, все было по-другому: просто жажда, порыв, безумие. А теперь она должна была принять решение сама. И он снова, как и раньше, как и много лет назад, ее не торопил, ожидая.

Открыться. Распахнуть не только тело, но и душу. Самой, по своей воле отдаться. Не брать, не принимать, не подчиняться силе – отдавать. Хотела ли она? Всем сердцем. Отдать, излить всю любовь, что так долго была заперта внутри, а сейчас просто выплескивалась наружу. Быть трепетной и нежной, ласкать и дарить блаженство. Немало смелости нужно, чтобы сделать последний шаг в эту пропасть, но когда Лисяна отступала перед трудностями? Когда страх брал над ней верх? Нет! Она всегда смеялась ему в лицо и делала только то, чего хочет сама. А сейчас она хотела своего мужа.

Зажмурилась, прикусила губу, дрожащими пальцами развязывая тесемки на вороте. Стянула через голову тонкую рубаху, обнажая живот, грудь и плечи. Губы у Нарана дрогнули, а светлые глаза потемнели и словно засияли, но он даже не пошевелился, чтобы ей помочь. Ну и не нужно, она сама. Оседлала его как жеребца, ягодицами чувствуя всю силу его согласия. Склонилась, откидывая от лица расплетающиеся косы рукой, коснулась губами его губ. Словно печать поставила: мой. Прихватила губами подбородок, короткими поцелуями спустилась по шее к груди, твердой и крепкой. Трогать его, гладить было особым удовольствием, которого она раньше не знала. Упругий, гладкий, натянутый как лук, вздрагивающий от ее ласк. Ей нравилось в нем абсолютно все. Впервые она могла рассматривать обнаженного мужчину так близко.

— Ты очень красивый, – шепнула смело, проводя пальцами по его предплечьям, жилистым и сильным.

Он фыркнул, изгибая губы, и Лисяна даже дыхание затаила от удовольствия за ним наблюдать.

Некстати вспомнилось, что с таким же восторгом и счастьем она разглядывала новорожденного сына. Его сына. Их. Да! Ей бы хотелось родить Нарану еще детей. Возможно, она даже уже беременна. Это было бы счастьем. А если нет… Самое время заняться этим вопросом вплотную.

Приподнялась на нем, обхватывая пальцами пульсирующую плоть, направляя в себя – сама. Доверяя безгранично и зная – больно с ним не будет никогда. Наблюдала: он выгнулся, как от удара, тихо застонал. Приподнялась и опустилась снова, ловя собственное наслаждение. Вот, значит, что такое – заниматься любовью! Теперь она знает, они оба – знают. Он опускает ладони ей на бедра, усаживая ее плотнее, подается ей навстречу – медленно и осторожно, но всем своим обострившимся женским чутьем Лисяна ощущает, каких сил ему стоит сдерживаться. Пылающий взгляд, дрожащие ноздри, тяжелое прерывистое дыхание, бисер пота на висках.

Нет, ей совсем не хочется его мучить! И главной быть больше не хочется.

— Я люблю тебя, нэхэр (*муж). Возьми меня.

— Взять? – хрипло шепчет он. – Всю?

— До последнего вздоха.

Стискивая зубы и жмурясь, он переворачивается вместе с ней рывком: она снизу. Смотрит на него нежно и доверчиво, приоткрыв нежные губы. Когда-нибудь он насытится этой женщиной, но не сегодня. Сегодня он хочет пить ее как сладкое вино, вкушать и смаковать, слушать ее стоны и пьянеть ее дыханием. Ни с одной женщиной мира он не испытывал подобного. Только она – его наваждение.

Медленно двигает бедрами, не сводя глаз с ее лица. Как красиво округляются ее глаза! Листян прикусывает губу, пытаясь сдержать стон.

— Нет, милая. Не молчи. Хочу, чтобы ты спела свою песню для меня. Чтобы все слышали, что ты – моя.

Женщина под ним вздрагивает и гневно щурится, а потом обвивает руками шею и шепчет прямо в губы:

— Только если все узнают, что ты мой!

И снова — сражение. Сплетение тел, тяжелое дыхание, стремительная скачка. А хотел ведь быть сдержанным, медленным, заставить ее умолять. Но она — не простая степнячка, тихая и покорная, она — воительница, равная ему. Не уступает, не подчиняется, только зубами впивается в его плечо и подается бедрами, встречая каждое движение его на пол пути.

— Моя! — рычит он. — Только моя.