Он знал, что, если стена щитов рассыплется, участь Бьорна постигнет нас всех.

– Серебро! – прокричал Улаф и вместе с несколькими воинами подбежал к драгоценной горе.

Они встали, сомкнув щиты и нацелив копья на франков, которые, казалось, не знали, что делать дальше.

– Довольно! Прекратите! – крикнул Алкуин сперва по-английски, затем по-франкски. Нож, зажатый в руке одного из тех, кто меня держал, стал врезаться мне в горло. – Именем императора, вложите клинки в ножны! – приказал советник. Как ни стар и ни тщедушен он был, синие плащи ему подчинились. – Дети мои, мы пришли сюда не для того, чтобы драться с этими людьми. Не будем проливать кровь в светлый праздник святого Криспина и брата его Криспиниана. Сегодня мы и сами все должны быть братьями!

– Этот дьявол пытался убить служителя Господа нашего! – возмутился Боргон, брызгая слюной из старого рта, и указал на рябого червя, которого я не успел придушить.

Тот, хрипя, держался за шею, в углах его губ выступила пена. Другие рабы Христовы пытались успокоить собрата. Викинги большею частью стояли плотной стеной, повернувшись спинами к «Змею» и «Фьорд-Эльку». Только Улаф и еще дюжина людей, среди которых я заметил англичан, стояли над серебром, совершенно незащищенные. Франки могли обступить их со всех сторон, как река обступила костлявое тело монаха. Я знал: Улаф и его воины готовы умереть за наше богатство. Мне внезапно припомнилось, что имя Одина означает «неистовство». Всеотец видел нас и, возможно, даже приложил руку к случившемуся, двигая нами, как ракушками для игры в тафл. Верно, он захохотал, когда хлынула кровь.

Эгфрит в рубахе, с которой стекала вода, трясся подле Сигурда. Ярл уже взял свой меч и приблизился ко мне, направив острие на франков, все еще державших меня.

– Отпустите его – или умрете не сходя с места! – прорычал он.

Франки, взглянув на Алкуина, только усилили хватку, однако отняли нож от моей шеи. Телохранитель Боргона направился к Сигурду. Франкский великан не хромал, хотя вся его левая нога была залита кровью. Он поднял копье и топор для удара, но епископ что-то прокричал, и все франки застыли, устремив взгляды на Алкуина. Тот махнул седой головой, и солдаты императора отошли назад, позволив мне подняться. В ушах у меня по-прежнему звенело, перед очами стоял туман. Кивнув Алкуину, Сигурд подошел туда, где в пяти шагах от тела лежала голова Бьорна. Глаза убитого, прежде голубые, стали серыми и неподвижно таращились. Ярл взял голову и приложил ее к окровавленному обрубку шеи, собрав труп воедино.

– Серебро мое! – объявил он, обращаясь к франкскому войску. – Это цена за кровь погибшего, которого звали Бьорном.

– Столько серебра за одного человека? – спросил Боргон, подняв сморщенные и перепачканные чернилами ладони.

– Он стоил большего, – ответил Сигурд, на мгновение встретившись взглядом с Бьярни, чье лицо искажало страдание. – Забирай своих людей, Алкуин, и уходи, – угрожающе произнес ярл, – пока не поздно. Человек, засунувший руку в пасть волка, не должен удивляться, если останется одноруким.

Алкуин посмотрел на солдат, убиравших тела тех двух франков, которых Бьорн убил, прежде чем пал сам. Это была хорошая добыча для Одиновых дев смерти. Старый советник словно бы задрожал, хотя и не от страха, и снова обратил влажные глаза к Сигурду.

– Мы уходим, язычник. Но не принимай нашу мудрость за слабость. Твое счастье, что перед тобою я, а не император: он еще до полудня увидел бы это поле утопающим в крови. Он сразил бы тебя собственной рукою. Однако я прожил много лет и устал смотреть, как люди убивают друг друга. Вероятно, и ты однажды от этого устанешь, хотя боюсь, что тебе не суждено встретить старость, Сигурд, сын Харальда. Садитесь на свои корабли, – советник указал на «Змея» и «Фьорд-Эльк», – и покиньте наш край. Серебро заберите с собой. – Лицо старика искривилось: – Это плата за мир. Уходите, пока можете.

Алкуин подал знак воину в шлеме с гребнем, тот что-то проревел солдатам, и войско, как река, перетекло в две колонны по восемь человек в ряду. Подчиняясь следующему приказу, они повернулись к нам спинами и зашагали прочь. От их топота задрожала земля.

Лицо Боргона выражало ужас: казалось, он не мог поверить, что императорское войско просто уходит, оставив серебро и (это было в глазах епископа еще хуже) стерпев оскорбление, нанесенное его священнику, а значит, и ему самому. Нам стало ясно: именно Алкуин, хоть сам он не солдат, держит в своих руках бразды правления армией в отсутствие императора. Боргонов охранник с ненавистью уставился на меня, я ответил ему тем же: мой кровавый глаз обещал великану муки, какие я едва ли мог причинить ему в самом деле.

– Ступай с нами, отец Эгфрит, – выкрикнул Боргон, отрывисто махнув рукой. – Ты уже сделал все что мог. Некоторых людей не спасти. Для таких небесные врата закрыты.

Англичанин Виглаф дал Эгфриту плащ, и тот закутался в него до самого подбородка.

– Благодарю тебя, господин мой епископ, но я останусь, – сказал монах и, слегка поклонившись, прибавил: – с вашего благословения. Я следую по предначертанному мне пути, и даже самый суровый ветер не заставит меня свернуть. Deus vult. – Монах громко шмыгнул носом.

– Этого хочет Бог? – удивленно переспросил Боргон, скривив тонкие губы. – Тогда пускай Он наградит тебя терпением Иова.

Епископ развернулся и последовал за Алкуином в сопровождении других церковников и телохранителя. Когда колонны голубых плащей удалились, распалась и стена наших щитов. Выходя из оцепенения, викинги исторгали из себя страх и горечь с потоками мочи или же прикладывались к бурдюкам и большими глотками пили мед.

– Как твоя голова, парень? – спросил Пенда.

– По крайней мере, она до сих пор на плечах, – ответил за меня Свейн Рыжий, бросив взгляд на Бьярни, склонившегося над телом брата. – Сегодня в чертог Одина войдет великий воин.

– Бьорн спас меня, – сказал я.

– Это была достойная смерть, – ответил Свейн и, закинув на плечо огромный топор, пошел помогать остальным складывать серебро обратно в бочки.

Я спросил монаха:

– Эгфрит, так как же Кинетрит? Если б ты сразу мне сказал, Бьорн был бы сейчас жив.

По правде говоря, я знал, что наш товарищ погиб из-за меня: ведь это я позволил рябому франкскому священнику раздуть огонь в моей душе. Но Эгфрит не опроверг моего упрека. Его глаза были полны жалости, что понравилось мне еще меньше.

– Я бы сказал после крещения, Ворон. Вот тебе мое слово: я все бы сказал, но Христос призывал Сигурда, и я не мог не внять гласу Господа. – Взгляд монаха сделался пасмурным: – Благодаря тебе душа твоего ярла осталась во тьме.

– Брось, монах, – отрезал я, дотронувшись до шишки над виском, которая была величиною с яйцо.

Эгфрит вздохнул и, прикрыв на мгновение глаза, ответил:

– Хорошо. Кинетрит заточена в экс-ля-шапельском монастыре. Аббатиса Берта приказала бичевать ее. – Лицо монаха скорчилось. – И, боюсь, это не худшее из того, что над нею творят. Настоятельница верит, что душа девушки осквернена.