– Осквернена мною, – проговорил я, опять почувствовав прилив злости.

– Осквернена жизнью среди язычников, вдали от Господа, – сказал Эгфрит, тронув мою руку. – Я просил за Кинетрит, Ворон. Мое сердце облилось кровью, когда я увидел, что с нею стало. Но аббатиса наделена властью, а я простой монах. Она даже меня обвинила в том, что я запятнал себя грехом идолопоклонства. – Эгфрит грустно покачал головой: – Мне жаль. Я знаю: ты по-своему любишь девушку.

– Не надо меня жалеть, монах, – огрызнулся я. – Прибереги свою жалость для этой грязной суки аббатисы и всех, кто посмел прикоснуться к Кинетрит.

Порыв ветра подхватил мой плащ. Эгфрит поежился и, мрачно встряхнув головой, ушел, а я остался стоять с холодной липкой кровью Бьорна на лице.

Той же ночью мы сожгли тело Бьорна на огромном костре. Острые языки пламени пронзали темноту нашего прибрежного лагеря. Мы не решались отойти от кораблей и серебра, чтобы отправиться в город, однако не хотели и убегать, как побитые псы, словно Алкуин нас напугал. Назавтра я пошел с Бьярни в буковый лес, и там мы отыскали большой камень, плоский с одной стороны, на котором викинг высек рунический узор. Работа заняла весь тот день и половину следующего, но то, что получилось, было прекрасно. По камню вилась змея, и надпись на ее теле гласила: «Бьярни, сын Анундра, начертал сие в память о Бьорне, что бороздил море на ладье Сигурда и разил врагов. Свидимся в чертоге Одина, брат мой». В прорезанные на валуне борозды мы втерли красную глину с берега реки. Остальные викинги остались очень довольны памятным камнем и почтили погибшего товарища по оружию, напившись до бесчувствия.

– Имя Бьорна будет жить вечно, – сказал Сигурд, хлопнув Бьярни по плечу. – Старый Анундр гордился бы, если б видел, как далеко от вашего дома лежит этот камень.

– Он был мне хорошим братом, – кивнул Бьярни и, запрокинув голову, опорожнил рог меда.

В том поминальном камне мне виделась сила сейда, ведь руны будут шептать о Бьорне до скончания века. Я до сих пор иной раз представляю себе, как валун лежит в буковом лесу, почти скрытый от глаз новой порослью, а красные руны все так же ярки, как много лет назад – в тот день, когда Бьярни начертал их своим резцом.

Теперь мы были богаты. Так богаты, как прежде и представить себе не могли. Когда мы погрузили серебро на корабли, те скрипнули, словно жалуясь, и чуть осели. Почтив память Бьорна, мы решили, что пора отправляться домой, на север, пока не пришла зима. Без сомнения, мы славно потрудились, чтобы имя нашей волчьей стаи долго звучало у очагов из уст старых мужей, которые некогда сами плавали в дальние края на кораблях-драконах, и из уст юношей, которые пока лишь мечтают испытать себя и отведать славы. Асгот был доволен, как черт. Той ночью, когда мы пировали, жаря на вертеле мясо, жрец, сидевший по другую сторону костра, крякнул, забрызгав бороду жирным соком, и наставил на меня палец:

– Ты, Ворон, – обоюдоострое лезвие. – Желтые глаза Асгота, точно гвозди, вонзились мне в душу. – Всеотец машет тобою, как мечом, и, когда он это делает, люди гибнут. Славные люди. Но благодаря тебе наш ярл не отдал себя распятому богу.

Под одобрительное бормотание викингов жрец, кивнув мне, поднял свой рог. Я поглядел на Сигурда.

– Годи прав, Ворон, – просто сказал тот. – Один не хотел, чтобы меня окунули в христианскую реку. А может, монах, – ярл улыбнулся Эгфриту, – твой пригвожденный бог просто не захотел взять волка в свою овчарню.

Эгфрит сидел поникший: он, очевидно, был горько разочарован тем, что подошел к заветной цели так близко, и все же не сумел поймать великого ярла в свою христианскую сеть.

– Я думал, это пустяк, – сказал Сигурд, – но я заблуждался.

– Бьорн погиб по моей вине, – мрачно проговорил я и сделал здоровый глоток из своего рога.

– Мой брат теперь пьет в Вальхалле, – вскричал Бьярни, на что викинги ответили дружным «хей!». – Не печалься о нем, Ворон. Всем бы нам такую смерть.

– Мы завладели богатством, какого север еще не видывал, – сказал Улаф. – Многие годы оно будет сиять, освещая собою долгие зимы и согревая старые кости. – Старик поднял рог, обводя взглядом всю волчью стаю. – А наш ярл вовремя опомнился и послал христианского бога подальше. – При этих словах на лице Улафа появилась та улыбка, которой я не видел у него после того, как его сын Эрик был убит во владениях Эльдреда. Стукнув своим рогом о рог Свейна, наш капитан произнес: – Сегодня славный день.

Для меня же тот день оказался вовсе не так хорош: я страдал оттого, что по моей вине добрый друг прежде срока отправился в мир иной, а франки истязали Кинетрит, думая, будто я дьявол, завладевший ее душой при помощи злых чар.

– Ни к чему топить себя, парень, – сказал чей-то голос. Проведя рукой по губам, я повернул туманную голову и увидел Пенду. Он лежал, облокотясь о свернутую шкуру, и смотрел на меня, по-видимому, уже довольно долго. – Утром ты должен быть в ясном уме. – Пенда плюнул на точильный камень и провел по нему ножом. – Нам нужно кое-что обмозговать. – Я поднял глаза, но голова моя шла кругом, и мне было слишком дурно от горя, чтобы я мог вникнуть в смысл сказанных слов. – Эй, малый, ты слышишь? – Пенда направил на меня острие ножа, а потом испытал его остроту на ногте своего большого пальца. – Больше никакого меда. Ты нужен мне трезвый.

– Зачем? – уныло спросил я.

– Затем, что завтра ночью мы пойдем вызволять Кинетрит.

Мои липкие от медовухи губы внезапно разомкнулись. Замысел оказался прост. На мой взгляд, даже чересчур прост. Следующим утром мне рассказал о нем Эгфрит, и это меня удивило: я думал, он еще сердит на меня за то, что я помешал крещению Сигурда, и не захочет нам помогать. Однако едва он услыхал, как мы с Пендой говорим об освобождении Кинетрит, его куньи глазки оживились.

– Она хорошая девушка, – сказал монах, почесывая щетину на подбородке и хмурясь. – Я к ней привязался. То, что она сделала с Эльдредом… это несчастье. – Он скорбно покачал головой. – Она должна молиться, чтобы Господь простил ей этот страшный грех. Но она и сама страдала. Я верю, что Христос плачет, видя, как франки обращаются с бедняжкой. Исцелить душу Кинетрит можно иначе, не столь жестоко. Ну а аббатиса Берта – просто старая карга. Боже, прости меня! – пробормотал Эгфрит, начертив у себя на груди крест. – Эта женщина пребывает в заблуждении. То, как она пытается исправлять грешников, мне не по душе. И Господу, я уверен, тоже. Потому я не могу бездействовать, когда бедное дитя страдает.

Итак, мы условились, что Эгфрит возьмет немного серебра, поедет в Экс-ля-Шапель и купит у монастырского келаря две большие сутаны с капюшонами, а как только стемнеет, вынесет их нам ко рву, отделяющему город от леса.

– Я заплачу келарю так, чтобы он не задавал лишних вопросов, – уверенно сказал Эгфрит и с сомнением поглядел на Пенду и меня. – Если не будете открывать рты и высовываться из-под капюшонов, мы сможем пройти в обитель и выкрасть юную Кинетрит.