нас впускают в мысли к Василию Андреичу, что позволяет увидеть, как он обращается с только что произнесенной им ложью: он «был искренно уверен, что благодетельствует Никиту». Из-за этого возникает Василий Андреич не злодейской разновидности. В смысле, не вот такой: «Василий Андреич запросто врал, потому что Никита – крестьянин, а дуракам-холопам Василий Андреич врал без зазрения совести». Василий Андреич, сознательно врущий Никите, – не тот же самый, кто не вполне осознает, что врет. Ему б хотелось на двух лошадях ехать: и обманывать, и видеть себя благодетелем. Он лицемер, иначе говоря, и, как все лицемеры, не догадывается об этом.

Далее Толстой дает Никите возможность впрямую ответить Василию Андреичу на его утверждение о честном уговоре: «…кажется, служу, стараюсь, как отцу родному», – заявляет Никита. (Мы в этом сомневаемся. У Никиты тут свой небольшой шкурный интерес.)

Наконец, нам показывают мысли Никиты (пространство большей честности), где подтверждается: он «очень хорошо понимал», что ему морочат голову. Однако отдает себе отчет, что предъявлять свое ви́дение обстоятельств без толку и «надо жить, пока нет другого места, и брать, что дают».

Итого пять сдвижек точки зрения в трех абзацах: (1) объективная правда (посредством всеведущего рассказчика), (2) внешнее поведение Василия Андреича (через его словесное обращение к Никите), (3) внутренняя позиция Василия Андреича (через его мысли), (4) Никитино внешнее поведение (через его ответ Василию Андреичу), (5) внутренняя позиция Никиты (через его мысли).

Усвоение стольких сдвигов восприятия обычно требует от читателя некого дополнительного усилия – своего рода налог на читательское внимание. Но тут мы едва замечаем, зачарованные толстовской «фундаментальной точностью восприятия». Когда попадаем в ум персонажа, обнаруженное там кажется нам и знакомым, и правдивым. У нас самих случались подобные мысли, и потому мы их принимаем, а результат – ви́дение ситуации, которое кажется голографическим и боговым.

Еще один пример этого подхода – в конце стр. 24, где Василий Андреич и Никита собираются во второй (и последний, роковой) раз выехать из Гришкина:

На словах «Ну уж погодка» мы оказываемся в уме Василия Андреича.

В следующих двух абзацах: в уме «хозяина-старика».

В последнем абзаце этой главы: сперва мы в мыслях у Петрушки. Затем переключаемся на Никитины. И, наконец, в последних двух строках, подобно логическому завершению (ч. т. д.!) и смертному приговору, Толстой / всеведущий рассказчик подводит черту: «Так что никто не удержал отъезжающих».

Итого: пять точек зрения на четыре абзаца.

Но верить нас подталкивает не только вот это движение от ума к уму. Подталкивает нас то, что Толстому удается проделать, когда он входит к тому или иному персонажу в пространство ума: он впрямую сообщает нам обнаруженные там факты. Никаких суждений, никакой поэзии. Незатейливые наблюдения, не более, – они, разумеется, суть разновидность самонаблюдения (писатель спрашивает: «Что б я думал, будь я этим человеком, в заданных обстоятельствах?») Чем еще может это быть? Откуда, если не из своего же ума, мог Толстой черпать материал, каким наполнял умы своих персонажей? Эти четверо людей – все Толстой, и его изложение их мыслей – не что-то чрезвычайно «сострадательное». Он просто приписывает им мысли, какие возникли бы у него самого в подобных условиях, мысли не то чтоб исключительно свойственные психологически именно этим людям, мысли эти – производные ситуативных ролей (инициатор поездки; хозяин; юноша, увлеченный литературой; слуга, которому холодно), нежели тайного знания, каким Толстой располагает об этих конкретных отдельных умах (каких и не существовало, в конечном счете).

Иначе говоря, мы считаем Толстого нравственно-этическим исполином именно потому, что у него есть метод (движение от ума к уму), соединенный с уверенностью. В чем Толстой уверен? В том, что люди скорее похожи на него, чем от него отличны. Что есть в нем и внутренний Василий Андреич, и внутренний Петруха, и внутренний Никита. Эта уверенность и есть врата того, что читается как сострадание праведника.

Фокуснику вообще-то незачем распиливать ассистентку надвое: достаточно того, что со стороны оно так смотрится, – то недолгое время, пока идет номер, с учетом того преимущества, что публика размещается на некотором расстоянии и отдает себе отчет, что наблюдает иллюзию и готова подыграть.

Публика – это мы, и мы готовы подыграть, поскольку по некой причине нам нравится наблюдать, как кому-то из наших собратьев удается довольно сносно изображать Бога, рассказывая нам попутно, как Бог видит нас, если Он существует, и что Бог думает о том, как мы поступаем.

«Хозяин и работник» наделен теми же достоинствами, какие для нас есть в легких развлечениях, – кинематографические достоинства, можно сказать. Они берут за душу, ставки в них высоки, мы желаем знать, чем дело кончится. Ближе к концу мы уже читаем, чтобы узнать, кто же погибнет. Некоторые рассказы, будем честны, мы читаем из чувства долга, словно обозреваем средненький провинциальный музей: примечаем то-сё, чем, по идее, должны бы интересоваться, однако не очень-то интересуемся. Читая подобные рассказы, мы их просто читаем. Это просто череда слов, которые мы прилежно расшифровываем. Ловкий танец автора, который мы вежливо терпим. Читая «Хозяина и работника», мы начинаем жить в нем; слова исчезают, и мы ловим себя на том, что не выбор слов осмысляем, а решения персонажей – и решения, которые сами приняли когда-то или, возможно, когда-нибудь примем в наших действительных жизнях.

Вот какого рода рассказы я хочу писать – они перестают быть сочинениями и превращаются в жизнь.

Но, господи, легко сказать, да трудно сделать.

Повесть «Хозяин и работник» достигает этого отчасти благодаря тому, как она устроена.

Вообразите: я собираюсь показать вам особняк. Объясняю, как наша экскурсия будет организована: начнем с чердака и постепенно двинемся вниз. Если этажом ниже чердака я отклонюсь от маршрута (поведу вас в боковую комнату, а затем на три ступеньки вверх в маленькую тайную светелку), вы возражать не станете и вам даже, может, понравится, поскольку вы знаете, что мы в целом следуем намеченному плану («постепенно двигаемся вниз»).

Своего кинематографического импульса «Хозяин и работник» достигает тем, что Толстой в самом начале объявляет организационный принцип этого рассказа (его эквивалент «постепенно двинемся вниз»): «Мы едем купить ту землю».

Вот как устроен этот рассказ:

Опорный алгоритм повторяется четыре раза: хозяин и работник отправляются в путь и сбиваются с него. Весь рассказ можно представить как череду плутаний и возвращений домой, и завершается она величайшим возвращением домой: Василий Андреич «возвращается» к нравственной полноте и, судя по всему, в рай. (И, если вдуматься, для Никиты рассказ завершается двойным возвращением домой: в деревню и к Богу.)

И, как мы уже видели в «Душечке», алгоритм придает повествованию импульс. (Всякий раз, когда нам кажется, что мы нашлись, в соответствии с приведенным алгоритмом предвидим, что скоро опять заблудимся. Так и происходит. И это приносит удовлетворение.)

Встроен в рассказ и второй алгоритм, своего рода «теневая структура»: каждая часть начинается с желания / задачи / препятствия и завершается призрачной надеждой на прояснение:

Этот алгоритм присутствует и в более всеохватной сюжетной арке: Василий Андреич теряет жизнь, однако в конце спасен (духовно).

Такая теневая структура придает рассказу дополнительный импульс: в каждой части наши персонажи попадают в передрягу, однако выбираются из нее. Они – и мы вместе с ними – входят в каждую следующую часть, переживая облегчение: что-то нам