стало быть, «расщепляет» Василия Андреича. Его ценности, грубо говоря, – как у хозяйского сына, но выступает он в защиту старика. Вроде как хочет, чтобы и волки были сыты, и овцы целы: чтобы считали Василия Андреича старомодным, традиционным, могущественным хозяином, однако позволяли потакать своим вольным антитрадиционным затеям капиталиста.

Мы понимаем цель этого второго приезда в Гришкино: нужно дать Василию Андреичу последнюю возможность спасти их с Никитой согласием переночевать в этом доме. И тут Василий Андреич сталкивается с хозяином, подобным себе же, и хозяин уговаривает их на ночевку.

Вроде бы верное дело: человек, восхищающий Василия Андреича крепче всех в этой семье, призывает его (позволяет) остаться.

Но вот беда: Василий Андреич прибыл в самое неподходящее время – старик, которому стоит подражать, оказался в ослабленном положении, не в силах подчинять собственных детей, взывает к ним, да без толку. В голосе у него слезы, ожесточенно и неловко ополчается он на сына – при посторонних. Был он когда-то сильным хозяином, но нынче вечером сильным не кажется.

Василий Андреич же, с каким мы успели познакомиться, – удалец и задира. Ему для счастья надо держать вожжи в своих руках, быть правым, побеждать, подчинять. Мы представляем его среди домочадцев и челяди, мелочным тираном, не очень-то любимым – и не очень-то пугающим; возможно, от него просто держатся подальше, посмеиваются у него за спиной за его неумелость и самодовольство.

Он уже объявил, что не останется. И какой же хозяин от своего слова отступится? Слабый, такой, как этот старик, – такой, у кого дом разваливается, кто плаксив, а Василий Андреич таким всю свою жизнь стремился не быть, однако втайне знает, что таков и есть.

Остановись они в другом доме, в доме, где, скажем, молодой и по-прежнему сильный хозяин подал бы пример заботы о слугах, Василий Андреич, желая подражать этому сильному хозяину, может, и согласился бы сдать назад – чтобы показать, как он печется о своем слуге Никите.

Но сталкивается он вот с этим старым, слабым, поверженным хозяином и чувствует отторжение, и отторжение вдобавок к тому, что коня уже запрягли (как требовали того приличия), влечет его в ночь – навстречу гибели.

В некотором смысле Василия Андреича губит преданность идее, что для сохранения и предъявления своей мощи «хозяин» должен быть уверен в себе, силен и неуступчив.

Скрудж начинает сварливым, а заканчивает щедрым и ликующим. Анжела / Хулга в «Соли земли» [45] вначале заносчива и самодовольна, а под конец принижена. Гэтсби начинает уверенным в себе и исполненным надежды, а под конец сдувается (и умирает). Король Лир начинает могущественным монархом, а в конце… ну, тоже сдувается и гибнет.

В части IV, одной из самых любимых моих из всей мировой литературы, Василий Андреич начинает привычным собою – вздорным, нетерпеливым, высокомерным, дайте-флажок-воткнуть-в-снежок, а заканчивает перепуганным трусом, бросившим Никиту помирать. Я верю написанному – и верю, что, боже сохрани, если я когда-нибудь окажусь трусом, в точности так же поступлю и сам.

Это мощная, виртуозно написанная часть, наполняющая нас, писателей послабее (по крайней мере, вот меня), завистью и обидой, однако можно хоть немного утешиться тем, что иллюзия преображенного человеческого ума здесь создана простым алгоритмом: то, что у Василия Андреича раньше получалось, тут получаться перестало.

Раздел, естественно, делится на два эпизода: один до того, как Василий Андреич засыпает (стр. 31–35), и второй – когда он просыпается (на стр. 35).

В первом эпизоде Василий Андреич, начав бояться, пытается разнообразно отвлечься. Курит, мастерит флажок из платка. Обращается в мыслях к тому, что составляет «единственную цель, смысл, радость и гордость его жизни» (то есть к деньгам). Перебирает цифры грядущей сделки, ради которой и выехал («дров сажен тридцать все станет на десятине»). Обдумывает, почему они заблудились, небрежно перекладывая вину («И как сбились с поворота, бог ее знает» – отметим это подразумеваемое «мы»), затем с удовольствием бранит: собак («не лают, проклятые, когда их нужно»), «других» (в такую погоду не выезжающих) и жену (которая «обхождения настоящего не знает»). Вновь рассказывает себе историю своей победоносной поездки («Нынче кто в округе гремит? Брехунов»), осмысляет, что в нем такого особенного («дело помню, стараюсь, не так, как другие – лежни али глупостями занимаются»), доводит себя до щенячьего восторга мыслью о том, как станет миллионером, жалеет, что не с кем поговорить (перед кем похвастаться). Увы, есть только (недостойный) Никита. Василий Андреич с тоской думает о Гришкине, решает покурить еще одну, с трудом, но все же раскуривает и, как все те из нас, кто здоров, материально благополучен и кому еще много лет до смерти, рад, «что он добился своего [это], очень обрадовало его».

Засыпает, но резко просыпается (стр. 35) от «чего-то» – от страха, прилежно выбравшегося наверх из подсознания Василия Андреича, – и мы вступаем во второй эпизод, где Василий Андреич вновь устремляется по тому же кругу мыслей, какие только что утешали его.

Однако не в этот раз.

Он пытается судить других: крестьян – «народ бестолковый» – и свою «немилую» жену (это она виновата, заставила взять с собой Никиту). Но страх не умолкает, и словно бы в ответ что-то лучшее в Василии Андреиче выпаливает в первом за весь рассказ порыве честной самооценки: «Остался бы в Гришкином ночевать, ничего бы не было».

Пробует старый свой прием – «опять стал хвастаться сам перед собой и радоваться на себя», однако нарастающая тревога портит даже это удовольствие («все теперь постоянно прерывалось подкрадывающимся страхом»). И Никита теперь вдруг годится в собеседники: Василий Андреич «раза два окликал его». (Яснее осознающий, в какой переделке они оказались, Никита бережет силы и не отвечает.) Василий Андреич слышит волка («И волк этот выл так недалеко, что по ветру ясно было слышно, как он, ворочая челюстями, изменял звуки своего голоса»), обращается к мыслям «о своих расчетах, делах и о своей славе», но тут выпаливает: «Бог с ним, с лесом, без него дел, слава богу». Наконец, вновь пытается прикурить, ему это не удается, и мы понимаем, что дверь захлопнута и заперта: утешения Василию Андреичу от папиросы (то есть от желанного занятия) больше не будет.

Итак: два ранее испробованных метода справляться с обстоятельствами – ругать других и похваляться – перестали действовать. Прежняя бесчестность насчет того, из-за кого они заблудились, превращается в честность. После нежелания снизойти до разговоров с Никитой Василий Андреич обращается к нему. Мысли о том, сколько денег он заработает с той рощи, обращаются в открытое раскаяние в своем желании ее купить.

Структурная суть этого эпизода – простой алгоритм «было – стало». Что нам, писателям помельче, подсказывает метод: если нужно, чтобы в рассказе случилось преображение, первым делом следует предметно обозначить, как обстоят дела сейчас. Мы пишем: «Стол был пыльный». Если позднее напишем: «Протертый стол сверкал», – предположительно некто, ранее пренебрегавший уборкой, стер со стола пыль: тот самый некто преобразился.

Этот простой прием «было – стало» скрывается в сложной матрице физических подробностей и отчетов о сиюминутных психологических состояниях и проблесках снежных крыш, плещущих грив и предложенных чашек чаю, и эту матрицу мы принимаем за настоящий буран в настоящую ночь. Но попробуйте раскрасить фразы, представляющие собой те самые элементы, о которых я упомянул, – то есть элементы, отличающиеся в первой и второй частях алгоритма, – и вы поразитесь, сколько строк уделено этому самому алгоритму, до чего едва ли не математически выверена вся структура, до чего естественно скрыта она в неуклонно мрачнеющей и все более