Воздух снаружи был холоден и казался зыбким. Я прошла по садовой дорожке и остановилась на тротуаре, оглядывая безлюдную улицу. Ночью прошел дождь, и над садами поднимались запахи цветов, травы и земли. Внезапный порыв ветра шевельнул листы лежащей на мостовой газеты. Но тут мой взгляд привлекло еще какое-то движение. На штакетнике соседнего дома висела меховая горжетка, и мех шевелился от ветерка. И меня вдруг пронзил ледяной шок – я поняла, что это не горжетка, а черно-бело-рыжая кошка. Я плотно запахнула халат вокруг горла и подошла на несколько шагов ближе. Голова кошки была проломлена и походила на кровавую кашу, от которой шел тошнотворный запах железа. Ее передние лапы были широко растянуты и засунуты между штакетинами, так что она висела, словно распятая, и была видна слипшаяся от запекшейся крови шерсть на ее животе.

Мой желудок свело, и меня чуть не вывернуло наизнанку. Дома напротив шатались, я задыхалась и несколько раз глотнула свежего воздуха. Дома перестали ходить ходуном, к голове моей прилила кровь, и меня охватило чувство невыразимого отвращения.

Я отвернулась и крепко зажмурила глаза, но вопросы продолжали давить на меня, запечатывая мои ноздри, наполняя рот. В моем сознании нарастали страх и стыд, не оставляя места ни для чего другого. Я понимала, что это совершила я, у меня не было в этом ни малейших сомнений. Но чего я не понимала, так это того, как я могла сотворить нечто столь чудовищное, столь извращенное и при том ничего, абсолютно ничего об этом не помнить. Я стояла над канализационным люком, мой пустой желудок сводили позывы к рвоте, и где-то в самых отдаленных уголках моего сознания звучал чуть слышный, но настойчивый шепот, предупреждающий меня о чем-то, но о чем именно, я расслышать не могла.

Помотав головой, я двинулась обратно к дому. У меня не было времени на то, чтобы просто стоять и ломать голову над тем, как мое подсознание допустило, чтобы произошло такое. Нужно было срочно действовать. Первым делом мне надо было избавиться от трупа несчастного животного, пока его не заметил кто-то еще, а затем смыть кровавые отпечатки рук внутри дома до того, как проснутся остальные. Я не могла рисковать, не могла позволить, чтобы кто-либо об этом узнал, – они решат, что у меня не все в порядке с головой, и, вероятно, будут правы.

Пройдя несколько шагов по садовой дорожке, я наткнулась на еще один жуткий сюрприз, которого не заметила ранее, – рядом с одним из розовых кустов лежал окровавленный кирпич. Я понятия не имела, откуда он взялся, но догадывалась, для чего он послужил. Нагнувшись, я подобрала кирпич с земли, держа его осторожно за один конец, словно полицейский криминалист, затем с содроганием бросила его в наш передвижной мусорный контейнер.

Я воображала, будто мне становится лучше, но это предположение было наивным. Моя жизнь походила на фарфоровую чашку, почти выпавшую уже из моих ослабевших пальцев, чтобы полететь на мраморный пол.

Когда я проснулась в свой седьмой день рождения, я понятия не имела, что отныне моя жизнь разделится на до и после, на то, что было раньше, и то, что будет потом. Не подозревала я и о том, что больше уже никогда не буду той девочкой, какой была прежде.

Теперь, закрыв глаза, я все еще могу ясно видеть бледно-голубое утреннее небо и явственно ощущать благоухание огромного лавандового куста, который занимал большую часть цветочной клумбы в садике перед нашим домом. Я уже развернула два из моих подарков – «тамагочи» и набор красок для лица, и мама пообещала мне, что будут и другие, когда я вернусь из школы домой. Я так и не получила этих подарков и не знаю, куда они делись. После того что случилось потом, мне казалось, что спрашивать об этом не стоит.

Хотя все это произошло давным-давно, я до сих пор точно помню, во что в тот день была одета и обута моя младшая сестренка: в розовый комбинезончик и ее любимые фиолетовые туфельки с разрезами в виде цветов на пальчиках ног. Ей нравилось, чтобы волосы у нее каждый день выглядели как-нибудь по-иному, и в тот день она попросила маму завязать их в два хвостика ярко-желтыми лентами. Эмми была куда красивее меня со своими светлыми волосами, веснушками и улыбкой, которая была похожа на солнышко, вдруг выглянувшее из-за облаков. Она была маминой любимицей, я понимала это с самого начала, но не возражала, и, клянусь богом, это чистая правда.

В доме оставались только мы с Эмми, потому что мама пошла в гараж, чтобы вывести оттуда машину. Она всегда так делала, потому что пристегнуть Эмми к ее детскому сиденью было проще, если машина уже стояла на подъездной дороге. В то утро мы немного опаздывали, потому что я начала разворачивать мои подарки, и мама спешила, беспокоясь, что опоздает на работу. Отправившись в гараж, мама оставила парадную дверь открытой и велела мне присматривать за Эмми, которой тогда было три с половиной.

Странно, что я не помню, что именно заставило меня отвести взгляд от Эмми, потому что все остальное, что происходило в тот день, отпечаталось в моем мозгу навсегда, словно выжженное каленым железом. Возможно, это было что-то, что показывали по телевизору, а может быть, я засмотрелась на моего нового «тамагочи». Я повернулась к ней спиной только на минутку, но этого оказалось достаточно.

Я и не подозревала, что Эмми рядом нет, пока не раздался жуткий глухой металлический звук. Он был достаточно громок, чтобы у меня в животе возникло болезненное, тошнотворное ощущение, и я бегом кинулась вон из дома. Тогда-то я и увидела, что моя младшая сестренка лежит на подъездной дороге под маминой машиной. Из одного ее уха текла кровь. И вот так внезапно, в один миг, я снова стала единственным ребенком.

Я еще долго не могла понять, что это значит – умереть. Игрушки Эмми по-прежнему лежали на полках в ее спальне, на подушке по-прежнему виднелась вмятина от ее головы, ее лицо на фотографии по-прежнему улыбалось с подоконника в гостиной, но сама Эмми ушла. А потом до меня дошло: смерть – это навсегда. Яма в земле, маленькое тельце, прижимающее к себе ее любимого мягкого слоника, без которого она никогда не выходила из дома, тельце, лежащее, словно Спящая красавица, в маленьком белом гробу. Вот только эта Спящая красавица не проснется никогда.

После этого мне пришлось существовать дальше, и я перебивалась как умела. Мама с папой были слишком заняты, принимая меры и посещая группы психотерапии для родителей, потерявших своего ребенка, чтобы обращать хоть какое-то внимание на меня. Я помню долгие, болезненные паузы, когда мы ужинали, сидя вокруг стола, помню, как мама смотрела куда-то поверх моей головы, словно меня даже не существовало. Потом в школе за моей спиной начали шептаться, и я помню испуганные взгляды учителей, которые не знали, что мне сказать. После того момента я чувствовала себя так, словно я оказалась на другой частоте, словно радиоконтакт между мною и остальным миром прерван и я напрасно машу ему, находясь далеко-далеко, в какой-то другой галактике.

В то время я еще этого не знала, но, если бы все так и осталось, мне было бы намного, намного лучше. Но этого не произошло, потому что вскоре мама начала обращать на меня чересчур много внимания. Началось это с того, что она стала время от времени шлепать меня по ногам (и не потому, что я не слушалась или плохо себя вела, а потому, что маме так захотелось). А потом, очень скоро, шлепки переросли в сильные толчки и пощечины. Были и другие вещи – она то заламывала руку мне за спину, то вырывала мои волосы; а как-то раз она сжала мою руку ниже плеча и держала мое голое предплечье над носиком чайника, пока он кипел. А еще она меня обзывала – всякими гадкими нецензурными словами, которые мамам даже не положено знать.