не испытываешь к представленным произведениям никакого интереса?

– Не знаю. У меня сформировалась привычка ходить на такие мероприятия, видимо, дурная. Я ведь вроде тоже художник. А ты?

– Присмотреть себе какую-нибудь занятную вещицу в интерьер и развеяться, в последнее время много работы.

– Мне всегда было интересно, зачем люди покупают домой такие простые и не имеющие функционального назначения вещи.

– Почему простые? Вон как всё затейливо.

– Нет, именно простые, я настаиваю. Повесь ты себе на стену какую-нибудь хорошую картину, и будешь на неё глядеть – не наглядишься, станешь находить нюансы, втянешься на долгое время, начнёшь получать эстетическое удовольствие. А это? Ну качается, ну и что? Через пару дней, пусть даже месяцев, тебе наскучит такое однообразие и придётся искать что-то новое, которое потом так же надоест, а то и ещё быстрей. У меня был преподаватель, который любил повторять: «L'oeuvre accessible comme une femme de petite vertu: se donne volontiers à tout, mais personne jusqu'à la fin de».

– Зато получаешь занятие в своей обыденной жизни. А хорошие картины дорого стоят…

– Разве что.

– …и удовольствие – вещь мимолётная.

– По-моему, не всякое. Мне кажется, нет ничего более устойчивого, чем эстетическое наслаждение, даже если твоя жизнь трудна и однообразна.

– Как ты себе это представляешь? Эстетическое наслаждение испытываю, а жизнь свою ненавижу? Так не бывает.

– Почему сразу «ненавижу»?

– Да, пожалуй, сие перебор, но всё равно мы не бесплотные сущности, физиология требует своего. И благо, если бы только физиология, но есть ещё и комплексы, и самолюбие, и прочее, и прочее.

– Это уже другое.

– Нет, всё то же самое. Тут был всуе упомянут автор произведения. Ты думаешь, он сделал его понарошку, для развлечения? Я думаю, что нет, он действовал всерьёз, вложил в него толику своих драгоценных способностей и тешил самолюбие будущей славой, а не получив её, забился в угол и ненавидит весь мир за то, что тот не понимает его шедевров. У всего есть своя история. Ты, например, знаешь, когда и кем построено это здание? Наверное, даже не задумывался, а я знаю. В начале прошлого века жил некий промышленник, меценат. Что происходило на его заводах, он не представлял и пустил дела на самотёк, зато очень любил развлекаться с тогдашней богемой, и ведь наверняка тоже из самолюбия. Для того и соорудил эту груду камней без вкуса, без толка, с сомнительным предназначением. Не салон, не галерея, не особняк для приёмов, а чёрт знает что. Я даже не упоминаю, сколько это стоило, хотя после строительства он разорился, интересен сам факт того, как сплелись тщеславие и искусство, а в результате родилось уродство, которое по необходимости приходится признавать чем-то стоящим.

– Что значит «стоящим»? Как-то расплывчато.

– Почему же? Вполне конкретно. Здание не сносят, стоит себе как ни в чём не бывало, хотя земля под ним стоит дороже его самого.

– Всё-таки это частный случай и более дело вкуса. Кому что нравится.

– Ты, прости, где учился?

– В Париже?

– А на кого?

– Вроде на искусствоведа.

– И ты говоришь мне «дело вкуса»?

– Ладно, каюсь. Эстетики в нём мало, но утилитарную функцию оно выполняет. Как-никак предмет культуры.

– Не говори мне, пожалуйста, об утилитаризме. Под его знаменем всё можно притянуть к культуре, например, форму унитаза.

– Так никто и не мешает. Надо только чётко разделить культуру и искусство.

– И где же эта грань?

– Честно говоря, не знаю, я сужу по наитию.

– Прости, ещё раз: какое у тебя образование?

– Не надо насмехаться, я понял.

Они давно отошли от того затейливого маятника, у которого познакомились, и неспешно прогуливались по галерее, не слишком озираясь по сторонам.

– Ты бы стал делать нечто подобное? – Олег кивнул в сторону разноцветных тряпок, полукругом подвешенных к потолку и снизу подсвеченных красной лампой, с пафосным названием «Тонкая яблочная кожура».

– Нет, не стал бы.

– А почему?

– Мне кажется это несущественным.

– По-моему, существенности в данном произведении хоть отбавляй.

– Хорошо, я не так выразился. Это то, что я имел в виду под простотой.

– И я тебя услышал. За теми понятиями, которые имел в виду автор, много чего стоит и они много чего в себя включают, их не выразить простым нагромождением пёстрого барахла, так что тема осталась не раскрытой, и посему безразлично, есть ли это произведение или его нет, оно ничего собой не представляет, ни о чём не говорит.

– Я, кажется, начинаю думать, что удовольствие – ключ к искусству.

– Фрейд в помощь. Ни мы не испытываем наслаждения, смотря на данную инсталляцию, ни автор, делая её, по крайней мере, здорового.

– Пожалуй, действительно имеется определённая интеллектуальная граница, находясь ниже которой, что бы ты не делал, искусством оно не станет.

– Немного смазано, но в целом я согласен.

И они как ни в чём не бывало попрощались и разошлись.

Вернувшись домой, молодой человек устало плюхнулся на диван; впечатления незавершённости и приходящности, которые он получил на выставке, заставили его думать о смерти, не чьей-либо конкретной смерти, а смерти вообще.

Безделье

Аркадий узнал о ней очень рано, не на опыте, не тогда, когда она пришла в его семью, а самостоятельно догадался о её существовании, и, поскольку в то время мальчик толком не умел говорить, он не смог выразить своих мыслей, обсудить открытие с родителями, чтобы те могли успокоить сына, и бессильно и безудержно боялся, благо недолго, как и все дети будучи не в состоянии фокусироваться длительное время на чём-то одном. Паренёк ощутил этот безразличный предел человеческого бытия в частности и всего живого в общем в два с половиной года от роду, однако что именно явилось толчком к обретению столь печального знания в столь юном возрасте, не разъяснилось даже много позже, ни в отрочестве, ни в молодости. Загадочность сего явления заключалась в том, что детский, незрелый мозг сугубо логически, умозрительно пришёл к выводу: раз кто-то когда-то рождается, значит когда-нибудь и родится «наоборот». Перед его детскими глазами проходило множество людей различных возрастов, он видел их отличия, их образы накладывались один на другой, и понять, к чему ведёт череда изменений являлось делом техники и времени. По сути, знание о приходящности всего сущего оказалось его первым личным обретением, получить которое мальчику никто не помогал, не учил, не советовал, обретением устрашающим, но в то же время теоретическим, поскольку довести логическую цепочку до конца и прийти к выводу о том, что и он сам, лично он может в любой момент умереть, Аркадий не решился, как и многие вполне зрелые