Хотя для Кульмана этот взрыв не был неожиданным, Чернин, привыкший в подобных делах к большей дипломатичности, был встревожен жесткостью позиции силы Хоффмана. Планы Германии относительно России и так уже подвергались суровым нападкам со стороны либеральной и социалистической прессы в самой Германии, и несдержанность генерала давала новые основания для критики. Но это было еще ничего по сравнению с важностью такого взрыва для пропаганды союзнических стран, где общественное мнение, подогреваемое в течение войны рассказами об ужасах германского милитаризма и агрессии, получало конкретный пример прусского милитаристского образа мысли в действии. Чтобы сделать эту историю еще более мрачной, Хоффман несколько раз стукнул кулаком по столу, словно подчеркивая значение своих слов. В своем ответе Троцкий прочитал делегатам вводный курс основ марксизма, сводящийся к морали, что в классовом обществе любое правительство основано на силе. Германское правительство применяет репрессии для защиты крупных собственников, тогда как советское правительсто делает то же самое, но для защиты рабочего класса. «Вещь, которая удивляет и вызывает неприязнь правительств других стран, – сказал он, – это то, что мы арестовываем не забастовщиков, а капиталистов, которые подвергают рабочих локауту; что мы не расстреливаем крестьян, которые требуют землю, а арестовываем помещиков и офицеров, которые пытаются расстреливать крестьян».

После тирады Хоффмана Кульман не участвовал в дискуссии, и последующие заседания проходили в привычном порядке теоретизирования и полемики. Троцкому удалось снова захватить инициативу и пригвоздить к позорному столбу перед мировым общественным мнением Центральные государства, осуществляющие дьявольскую политику силы. Кульман, который далеко не так, как союзники, опасался большевизма, упустил прекрасную возможность возразить и представить свою страну защитницей цивилизации – последним барьером между агрессивной красной угрозой и Западом. Наконец германцы попытались применить новую политическую тактику, предоставив слово представителям Украинской рады, которые приехали в Брест со своими идеями об аннексии территорий. Пригрозив заключить сепаратный мир с буржуазной Украинской республикой, германцы надеялись принудить Троцкого к согласию. Лидер большевиков отлично представлял уязвимость своей позиции в этом отношении и 18 января попросил отсрочку на несколько дней, чтобы посоветоваться в Петрограде с другими партийными вождями. Он уже задумал смелый план окончания войны, избежав подписания формального договора о мире, и написал о нем Ленину. «Мы заявляем, что заканчиваем войну, но мирный договор не подписываем, – объяснял он в своем письме. – Они не смогут на нас напасть. Но если все же нападут, наше положение будет не хуже теперешнего, когда у них есть возможность объявить нас агентами Англии и Вильсона после его речи и начать боевые действия». Ленин телеграфировал, что этот план представляется ему «спорным» и спросил: «Есть ли возможность отложить принятие окончательного решения до завершения работы специальной сессии Центрального Исполнительного комитета, который будет проведен здесь?» Германцы согласились на просьбу Троцкого, хотя и изложили свои требования в недвусмысленных выражениях, и 18-го вечером он уехал в Петроград, увозя с собой карту, где Хоффман очертил синей линией будущие границы России, порядком обкорнав ее территории.

Пока Троцкий добирался до столицы, было распущено Учредительное собрание – жалкий остаток легальной оппозиции советскому режиму, – причем при обстоятельствах скорее разочаровывающих, чем героических. При Временном правительстве выборы в эту организацию постоянно откладывались. Большевики извлекали выгоду из затягивания, обвиняя Керенского в намеренном препятствовании изъявлению воли народа, но после ноябрьской (Октябрьской) революции сами столкнулись со сложной проблемой дальнейшей судьбы Учредительного собрания. Ленин, который всегда с презрением относился к буржуазной демократии, выступал за отсрочку выборов, но верх взял Исполнительный комитет партии. В результате выборов, которые начались 25 ноября и продолжались несколько дней, решающее большинство в собрании получили эсеры благодаря авторитету, которым они пользовались в сельской местности, тогда как большевикам, чье влияние было сильнее в крупных городах, особенно в Петрограде и в Москве, удалось занять второе место. Поразительно мало голосов было подано за кадетов и меньшевиков. Большевики отчасти справедливо жаловались, что, поскольку раскол в рядах эсеров произошел уже после того, как были выпущены избирательные бюллетени, избиратели, которые хотели бы поддержать левое, пробольшевистское крыло эсеров, не получили такой возможности.

18 января делегаты Учредительного собрания рассаживались в Таврическом дворце; вооруженные до зубов матросы и красногвардейцы подчеркивали неопределенность статуса будущего собрания. Посол Фрэнсис, которому не удалось убедить своих коллег посетить собрание, оказался в одиночестве и тоже отсутствовал. «Если бы мы пришли, – говорит Фрэнсис, – присутствие дипломатического корпуса, представляющего союзников России, могло бы произвести на собрание успокаивающее действие». Как всегда, посол был склонен преувеличивать нравственный престиж своего учреждения. Даже сравнительно консервативное собрание не было позитивно настроено по отношению к делу союзников. И действительно, была принята резолюция «от имени народа Российской Республики», выражающая «твердую волю народа немедленно положить конец войне и заключить справедливый и общий мир». Союзников призвали «совместно определить конкретные условия демократического мира, приемлемые для всех воюющих сторон».

Встреча тянулась час за часом, ораторы всех фракций сорвали себе голосовые связки, их часто прерывали мяуканьем и замечаниями с галерки, где собрались рабочие, матросы и солдаты большевистских убеждений. Около часу ночи делегация большевиков встала с мест и прочла заявление, представляющее точку зрения партии и объявляющее о ее выходе из собрания; казалось, после этого в собрании начнется настоящая кулачная схватка. Через некоторое время зал покинули и левые эсеры, что дало возможность оставшимся делегатам гораздо легче протащить резолюцию. Ближе к пяти часам на трибуну поднялся начальник военной охраны, положил руку на плечо председателя и попросил его распустить собрание, потому что охрана устала. Председатель попытался проигнорировать его и продолжить свою речь; но в зале стали гаснуть лампы, и было решено отложить работу до полудня. До начала второго заседания появился советский декрет о роспуске Учредительного собрания, поскольку он являлся только помощью «буржуазной контрреволюции в ее попытках свергнуть власть Советов». Народ равнодушно воспринял известие о насильственном разгоне Учредительного собрания, и делегаты тихо вернулись в свои города и веси.

Избавившись от этой незначительной угрозы своей власти, советские вожди перенесли внимание на более серьезную опасность, исходящую из Берлина. Роспуск собрания, признает Троцкий, неблагоприятно повлиял на положение России, потому что в Германии это читалось как стремление «любой ценой положить конец войне». Троцкий продолжает: «Тон Кульмана сразу стал резче и жестче». Возмущенная реакция прессы союзников на это событие только укрепила убежденность Троцкого в настоятельной необходимости провести «поучительную демонстрацию», чтобы доказать европейскому пролетариату реально существующую смертельную вражду между Гогенцоллернами и большевиками. Ленин воспринимал его идеи по-прежнему скептически.