– И всё-таки, товарищ Телячелов, со спартаковцами вопрос не простой, политический, я бы сказал, вопрос. С одной стороны, надо бы вашим спартаковцам проиграть… Понимаете почему, надеюсь?

Ещё бы замполиту не понимать, если сам нарком внутренних дел Лаврентий Павлович Берия, почётный председатель общества «Динамо», считай что лично отправил полкоманды «Спартака» с братьями Младостиными во главе на десятилетнюю тренировку в зону.

– С другой стороны, – продолжил собеседник Телячелова, – нарком госбезопасности товарищ Меркулов сильно болеет за «Динамо». А слухи до Москвы доходят быстро, знаете ли. Так что думайте, соображайте. Правильно думайте, правильно соображайте.

«Правильно – это как? – думал-соображал Телячелов. – Если на одну чашу весов поставить, скажем, два „кадиллака“ и один „бьюик“, закреплённые за наркомом внутренних дел, а на другую – два „бьюика“ и один „додж“, закреплённые за наркомом госбезопасности, то чья чаша перетянет, так, что ли?»

Он спросил:

– Намекаете на ничью?

– Я что-нибудь сказал про ничью, товарищ полковник? – хохотнул Медведев.

Телячелов хохотать не стал. Убрал покрышки под мышку, отдал честь капитану и вышел из кабинета.

Хоменков плюнул со злости в спину какой-то тётки, топавшей по улице вниз. Он их всех ненавидел: женщин любого возраста; мужчин, здоровых и инвалидов; наглую уличную шпану – безотцовщину, сплошь ворьё, – норовящую, отвлечёшься только, вволю поиздеваться над одноруким; малиновые канты фуражек; спецпереселенцев тупых; улыбчивых дикарей-туземцев; город этот весь ненавидел, куда его прибило войной; Рзу со всеми его художествами, откупившегося лауреата, суку; полковника этого, тоже суку, наобещавшего чёрт-те что и сбросившего его с подножки. Всех, всё ненавидел! Но он им ещё покажет, грозил Хоменков в пространство. Сам нарисую, не буду ни у кого просить. Сталин мудрый, Сталин меня поймёт. Посмотрит на себя на картине, скажет: «Художник – гений! Посильнее „Фауста“ Гёте картина, – скажет. – Гёте – пигалица, червяк по сравнению с этим титаном кисти».

– Эй! – сказали со стороны ему. Тихо сказали, он почти не услышал, так был занят пронзительными своими переживаниями. Потом повторили громче: – Эй! Эй, Хоменков, – сказали, – деньги где, мухоморы где? Пойдём поговорим, если честный.

– Темняк, ты? – Хоменков спросил. Увидел рядом Собакаря, опять спросил: – Собакарь зачем?

Взгляд Собакаря был печален. Смерть была во взгляде Собакаря. Добрая печальная смерть. Скорая, как «скорая помощь».

– Речка идём гулять, – коверкая словесные связи, сказал однорукому Собакарь. – Птичка поёт красиво. Рыбка, раки, идём.

Темняк возложил длань на левое плечо Хоменкова, Собакарь возложил на правое. Хоменков очнулся, сказал:

– Не до речки мне, рисовать мне надо. «Сталин читает письмо детей». А вы, олухи, уходите. – Однорукий сбросил чужие длани с плеч своих и нахмурился.

– Мы, олухи, – ответил ему Темняк, – хочем, чтоб ты, не олух, заплатил нам, что обещал. Деньги и мухоморы. Деньги можно талонами, – показал он пальцем на очередь, выстроившуюся у дверей магазина, – хлеб, мыло, вообще…

– Изыдьте, – вспомнил однорукий художник редкое старинное слово, слышанное невесть когда.

Собакарь достал из штанов дощечку, в неё была продета петля из грубого оленьего сухожилия, он стал растягивать руками петлю, скручивать её и раскручивать, и дерево вдруг запело заунывно и протяжно, как ветер.

Хоменков посмотрел на Собакаря и увидел, что это не Собакарь, а смотрит на него, Хоменкова, мёртвая голова рыбы с красными обводами вокруг глаз и улыбается по-рыбьи ему.

– Речка гулять идём, – рыбьим голосом сказал Собакарь, подыгрывая голосу на дощечке. – Шайтанка гулять идём.

Хоменков кивнул и пошёл.

Так они шли под музыку, долго шли, очень долго, пока не встали возле чёрной воды, где напротив, на другом берегу Шайтанки, торчали сваи разрушенного моста, чёрные, как головешки на пепелище. На них сидели неподвижные чайки, белые над чёрной водой, и подпевали голосу инструмента: каха кахавэй, – радовались человеческой смерти, потому что, когда много смертей, больше ставится могильных шестов, на которых им удобно сидеть.

Собакарь перестал играть, убрал инструмент в штаны, достал из штанов другой – большие, страшные плоскогубцы.

– Рот открой, – попросил он однорукого Хоменкова.

Раз просили, тот открыл рот. Собакарь под ухмылочки Темняка залез в рот послушному Хоменкову. Залез, выдрал из пасти его отверстой самый главный, коренной зуб – последний, остальные были выбиты в драках, – а потом, выдрав, сказал:

– Ты, – передавая очередь Темняку.

Кровь обильно текла из раненого рта Хоменкова. Темняк сложил из пальцев рачью фигуру, омочил её в крови однорукого, приблизился к кромке берега и поболтал фигурой в воде. Прошло секунды четыре-три, и бурая большая клешня вылезла из чёрной воды и протянулась к шее художника.

«Мир праху его», – сказали на небесах ангелы.

«Смерть духу его», – подумали некоторые из них.

Солнца не было, гулял ветерок, обещая перемену погоды. После нескольких дней жары в тундре приятно похолодало. Небо обнесло пеленой, края его обложили тучки, не набрякшие ещё избыточной влагой, в тесные серебряные прорехи на северной стороне горизонта на землю слетали стрелы белого небесного света, падали бесшумно на тундру и гасли в её воде.

На берегу древесного острова, одиноко возвышающегося над тундрой, на кочках сидели двое, Собакарь и Темняк. Перед ними тлел костерок, над его малиновыми углями была прилажена солдатская каска, в ней что-то лопалось пузырями, распространяя по тундре запах такой могучей убойной силы, что встань по ветру человек или зверь, пролети над костерком птица, так упали бы тут же замертво и из живого превратились бы в вечное.

На мухоморов этот запах не действовал, наоборот – прибавлял им силы. Они зачерпывали из каски пойло маленькими деревянными плошками, бережно отхлебывали из них, чтобы не разбрызгать и не пролить, и в блаженстве закрывали глаза. Собакарь брал в руку свою дощечку и медленно начинал играть. С каждым сделанным из плошки глотком пальцы его двигались всё проворнее, звук усиливался, крепчал, потом слабел и превращался в дыхание; мухоморы раскачивались на кочках, дожидаясь того момента, когда ветер, призванный звуком, наконец обретёт силу, оторвёт их от голодной земли и унесёт на третье небо, на западную его оконечность, в мухоморское царство Улуу-Тойона, их владыки и покровителя.

Собакарь призывал ветер, недоросток-перелесок, притихший, терпеливо ему внимал. Деревья, сосны и лиственницы с худыми, облупленными стволами, были неестественно загнуты и верхушками повёрнуты на восток. Между деревьями торчали шесты с насаженными на них оленьими черепами, их глазницы, исклёванные стервятниками, тоже были устремлены на восток.

Голос ветра вдруг оборвался, Собакарь отпустил петлю.